Босой

Долгое время сербы блюли себя, не смешивались с румынами. Но дальше – больше: сербские девушки стали выходить замуж за румынских парней. И румыны охотно брали в жены сербиянок.

– И сколько за ней земли?

– А я знаю? Поезжайте сами и узнаете.

– Собой-то пригожа?

– Мне нравится.

Мой брат – парень ростом высокий, станом гибкий как змея, лицом худощав, с черными, глубоко посаженными глазами. Носит он и усики – тонкие полоски над верхней губой, – и ему очень нравится их подкручивать.

Узнаем новость и мы. Радуемся, но не слишком. Еще одним ртом станет больше. А где Ион с женой будут спать?

У отца готов ответ:

– Разгородим сени тонкой стенкой – вот и еще одна комната под общей крышей.

– Так чья, говоришь, она дочь?

– Стэникэ Сафту.

– Что ж, порядочный человек, – высказывает свое мнение отец. – Я его знаю, у него еще детей куча. Прижимистый мужик!

В разговор вмешивается моя сестра Рица:

– А как зовут твою сербиянку, Ион?

– Оленка, но мы будем называть ее Линой. Я ее так зову.

Никто не имеет ничего против. Но никто и не выказывает желания взглянуть на новую родственницу.

Родители к женитьбе сына относятся вполне сочувственно, не хотят вмешиваться в жизнь детей.

– И когда ты хочешь ее привести?

– Завтра вечером.

– Приводи, но богатой свадьбы мы сыграть не сможем.

– Мне жена нужна, – отвечает брат, – а насчет свадьбы посмотрим…

Дни стали теплее. Сошел снег.

Ручейки, не успевшие впитаться в землю, побежали в реку. Задымились поля. Скоро зазеленеет травка.

Вконец обнищало село. В амбарах – шаром покати. Трудно разжиться не только хлебом, но даже мамалыгой. И все-таки придется наскрести муки на тот день, когда брат приведет в дом невесту, то есть на завтра.

Сразу после обеда мама наловила в загончике кур, велела Иону их зарезать, общипала и положила в котел.

Горит в печке огонь. Подымается в квашне тесто…

По дому разлился запах хлеба – теплого хлеба и горячего куриного бульона.

Вот и вечер. Суббота.

У нашего дома собираются парни и девушки. Заходят и во двор. Авендря явился с кларнетом под мышкой, но играть пока не играет.

В калитке со стороны железной дороги появляется мой брат Ион, явно одуревший от радости, – он ведет за руку невесту. Сестра и мы все, кроме мамы, окружаем молодых.

– Добро пожаловать!

Мама ждет молодых на пороге. По лицу ее пробегает тень. Девушка, приведенная Ионом, оказалась низенькой толстушкой – кадушка, да и только. Лишь глазки весело поблескивают – как у жеребенка. Она ничуть не смущена. Смотрит нам прямо в глаза и смеется. Будто глупенькая. Зубки мелкие, как у кошки. Мелкие и белые – словно молоко.

Маме девушка решительно не нравится. Все же она протягивает толстушке руку и говорит:

– Добрый вечер, девонька. Прошу в дом!..

Девушка послушно входит.

Заиграл на кларнете Авендря. Собирается хора.

В прежние времена приятели брата выхватили бы пистолеты и принялись палить в воздух. Теперь не постреляешь. Еще перед приходом немцев крестьяне закопали свои охотничьи ружья и пистолеты в землю.

За железной дорогой пасутся на привязи наши лошади. Они роются мордами в жнивье, выискивают корешки каких-то трав. Отец, прихватив топор, идет перевести лошадей на другое место. За ним увязываются борзые.

У нас теперь две борзые: белая и черная с коричневыми пятнами на ляжках.

Борзых завел брат, уже когда стал взрослым. Зимой мы уходим с ними в поля охотиться по свежему снегу на зайцев. Случается, повезет, и мы возвращаемся домой с двумя-тремя зайцами за плечами. А бывает, возвращаемся, с чем ушли – с пустыми руками, сетуя на охотничье счастье.

Осенью заяц выскакивает откуда-то из-под засохшей травы, желтой, как его шкурка, и прыжками несется прочь. Борзые бросаются следом, гонят ушастого, настигнув, мертвой хваткой сжимают зубами шею. Мы скачем за борзыми верхом. Спрыгнув с лошади, отнимаем у собаки задушенного зайца, кладем в торбу. И двигаемся дальше. Собаки бегут впереди, кичась своей ловкостью. По зимнему снегу заячья охота с борзыми еще увлекательней. Поле, насколько хватает взгляд, белым-бело. Ясное небо стеклянно голубеет. Солнце, словно разъярившись, больно щиплет глаза. Зайцы мечутся по межам. Лапы их, жирные, отяжелевшие, проваливаются в мягкий, как пух, снег. Они не в силах бежать, и мы ловим их без труда.

Выдастся, бывало, среди зимы теплый денек, с капелью, моросящим дождиком, а потом вдруг переменится ветер и нагонит стужу – деревья и тропинки обледенеют, заблестят, как полированные. Тогда мы садимся на лошадей и, прихватив борзых, выезжаем в поле, подальше от села, охотиться на дроф. Жирные птицы с отяжелевшими от настывшего льда крыльями взлететь не могут, а по земле, сколько ни беги, от собак не убежишь. Такой дрофы, коли удастся ее изловить, на три дня хватает… Редки стали дрофы. Еще реже встречаются волки, которым негде укрыться со своими волчатами. Земля вся перепахана, пущена в дело. Лишь по берегам Дуная и Олта сохранились жалкие рощицы да клочок леса в низине. Перевелись и орлы. Остались ястребы да коршуны. Водятся еще лисы у обрыва возле Бэнясы, где бьют три холодных ключа с прозрачной как хрусталь водой… Иногда голодная лиса может забраться ночью в курятник, если ее не учуют собаки. Ион с Авендрей однажды подстерегли лису в овраге под обрывом. Мы пасли на жнивье лошадей. Вечером повели их на водопой к роднику. Берег там крутой и весь изрыт дырками – ходами в норы или логовища. Я заметил, как мелькнула в траве и забилась в глубокую нору огненно-рыжая лисица.

– Вы тут оставайтесь стеречь, – велел нам Авендря, – а я домой слетаю.

Он ускакал верхом и скоро вернулся со связкой перца. Мы нарвали сухой травы, набрали сухого навозу и разожгли у входа в логово костер. Бросили в огонь перец. Густой едкий дым проник в нору. Лиса терпела, терпела, потом, тявкая и визжа, выскочила вон. Мы поджидали ее у входа с палками. И забили насмерть… Шкуру Авендря в базарный день загнал в городе… Наверно, какой-нибудь скорняк сделал из нее воротник на пальто или муфту…

Горожане, понаехавшие к нам после того, как в центре Турну упало несколько снарядов, пущенных австрийскими судами с Дуная, щеголяют в барашковых или лисьих воротниках, а женщины, чтобы не поморозить ручек, прячут их в лисьи муфты. Стало быть, сколько женщин с муфтами и воротниками – столько поймано, убито и ободрано лисиц… Чего уж удивляться, что перевелись лисы.

Беженцы ходят по улицам вместе, торчат в примарии, часами просиживают в корчмах, в кофейне у Лепки, дуются там в карты на деньги.

Валит снег, и нужно расчищать дороги от заносов. На эти работы гоняют полураздетых крестьян. Снегом занесло русло реки и долину меж холмов. Стали поезда. Крестьянам приказано выйти с лопатами расчищать железнодорожные пути, чтобы восстановить прерванное движение. Крестьяне идут и чистят.

– А городских почему на работы не гоняют, а, примар?

– А как их выгонишь? Городские они городские и есть… Кость тонкая, мешки на спине таскать не могут, с лопатой управляться не умеют…

– Зато с ложкой хорошо управляются…

Невзлюбили крестьяне беженцев. Только и умеют языком болтать. Раньше болтали, будто немцев в страну ни за что не пустят. Теперь болтают прямо противоположное – немцы, дескать, отсюда никогда не уйдут и никому их не одолеть… Мы слушаем и только разводим руками.

Дед Бурдуля совсем одряхлел. Больше трех десятков внуков и правнуков на войну проводил. Видит он хорошо. Да и слышит пока неплохо. Только при ходьбе опирается на палку. И все еще пристает со своими шуточками к девкам и бабам… А в примарии порой не утерпит и вставит словечко:

– Немцы от нас за одну ночь уберутся. Вечером еще караулами по селу походят, а утром их уж поминай как звали. И пусть, скучать не будем…