Босой

Вместо Алистара Мынзу, уехавшего в Молдову – добрался он туда живым или нет, никто не знает, – к нам прибыл новый супрефект, некий Митицэ Босоанкэ – маленький, косолапый, рябой. Прежде Митицэ был офицером, но попал к немцам в плен и уже в лагере согласился перейти к ним на службу. Сам он из-под Турну – сын тамошнего торговца ситцем. С крестьянами Митицэ откровенничает:

– Силен немец, братцы, ох силен! Все страны покорит. Нужно немцев держаться, с ними в дружбе жить, заодно…

– Хороша дружба – как у седока с конем, – встревает со смешком дед Бурдуля. – Мы заместо коня, а немцы – на нас верхом… Мы внизу, немцы сверху. Какое-то время так оно, может, и будет. Но взбрыкнет однажды конь, сбросит седока, полетит тот в канаву и сломает себе шею. Когда-то сильнее турок никого не было!.. А христиане их аж за Балканы угнали… Во-о-он куда! Так и немецкая власть – недолго продержится!

– Тогда русские силу имели, – вмешивается в разговор Лампе Ригополь, учитель, бежавший из города. – А теперь русские взбунтовались, царя скинули, солдаты воевать не хотят. У помещиков землю требуют… Революцию устроили…

– И хорошо сделали. Видно, им война да гнет тоже невмоготу стали…

Это высказался безрукий с хутора. Пустой рукав болтается у него, как тряпка.

Супрефект взъярился:

– Тебе что, воля надоела? Могу и в кутузку упрятать…

– Этим революцию в России не испугаешь, господин супрефект…

Мужики прослышали, что за Молдовой, на всем необъятном пространстве России, бурлит революция, что царя сбросили с золотого трона, помещики бегут, а революция все ширится. Прослышали об этом мужики и с интересом ждут, что будет дальше.

А покамест мы замечаем, как нервничают, теряя силы, немцы. Солдаты, те, что едут на фронт в Молдову, либо слишком стары, либо совсем уж молокососы. Непрерывной чередой отправляются на передовую поезда, увозят солдат либо старше, либо моложе тех, кто ехал той же дорогой неделю назад…

– Дают немцам прикурить?

– Дают. Еще анекдот такой есть: «Мама!» – «Что стряслось?» – «Нашей корове плохо…» – «А что с ней?» – «Да отец с поля идет, шкуру ее на палке волочет…»

Этой зимой поохотиться с борзыми нам, да и никому другому, не довелось: запретили немцы.

Отец уже привязал лошадей на другом месте. И с топором в руке спускается по тропинке к дому…

С недавних пор все село в страхе перед Францем – солдатом из немецкой комендатуры. В селе он появился недавно. Это белобрысый усатый коротышка, припадающий на правую ногу. Он на всех нагоняет ужас. Бродит по улицам, точно пьяный. Кого ни встретит – хрясь плеткой по лицу, по спине, по чему придется.

Ему крепко не повезло: их пятеро братьев ушли на фронт. Четверо уже убиты. Его, пятого, ранило в ногу, и теперь он навсегда остался хромым. Франц рассчитывал, что его отправят домой. Но видать, у немцев теперь каждый человек на счету, и Франца только перевели в тыловую часть.

Ожесточившись, он вымещает свои невзгоды на каждом встречном и поперечном. И беспрестанно ругается. Беженцы-горожане, знающие немецкий, говорят, что он клянет даже своего кайзера, запалившего пожар войны, которая охватила весь мир. Только можно ли им верить?..

Нынче, шагая по улице, он сталкивается с нашим отцом. Сначала что-то вопит, потом набрасывается на отца с плетью, хватает за плечи и толчками гонит в комендатуру…

Хора рассыпалась. Парни и девушки разлетелись, как воробьи, по которым выстрелили из рогатки.

Я вырываюсь из толпы и бегу за немцем. Отца приводят в комендатуру. Еще с порога я слышу, как Франц бьет отца.

Немцу почудилось, будто отец хотел зарубить его топором…

Я вхожу и пытаюсь растолковать все колбаснице Мице. Колбасница разъясняет это немцу. Немцу не хочется признаваться в своей ошибке. Он не хочет поверить, что ни за что избил человека.

С окровавленным лицом отец подходит к переводчице и умоляет:

– Выручи, госпожа Мица. Гуся принесу.

– Принеси двух.

– Ладно, двух так двух…

Колбасница усаживается между отцом и немцем. Долго квохчет.

Наконец немец смягчился. Знаком отпускает нас домой.

Мы уходим. Отец шагает впереди, я следом.

Свадьба расстроилась. Только двое-трое соседей осталось. Ион со злости хватил несколько кружек цуйки. Лицо у него раскраснелось. Глаза как у волка горят. В ярости мечется взад-вперед по комнате.

– Убью! – кричит, изрыгая потоки ругательств.

– Успокойся лучше, – говорит отец. – Ну, ударишь одного-двух, а немцы тебя расстреляют. Нам-то какой прок…

Он смывает с лица кровь, и мама присыпает мукой глубокие раны.

Ушли соседи. Мы остались одни. Укладываемся спать. Для себя и невесты брат устраивает ложе в сенях.

Пусть им будет хорошо!

К окнам черной спиной прислонилась ночь.

Темная, хоть глаз выколи.

Наутро солдат Франц зашел к нам во двор. Борзые, свернувшись, лежали под окнами на охапке соломы. Немец подошел и пристрелил их из пистолета. Я вышел на порог и видел, как у собак еще дергались ноги. Отца и Иона трясло, они готовы были броситься на немца. Мама, вся в слезах, с трудом удержала их.

Весь день рыскал по селу солдат Франц. Заходил во дворы, стрелял собак. После чего Бюргер отдал приказ, чтоб всех убитых собак сволокли во двор школы. Притащили баграми своих собак и мы.

Немец вызвал Бузиликэ и Оанцэ, местных цыган, и приказал освежевать собак.

Грэдина, жена кузнеца Оанцэ, прибежала к супрефекту:

– Избавь моего мужа от позора, барин, ноги тебе целовать буду… Только пожалей мужа!..

– Приказ немецкого коменданта, тетка, надо исполнять беспрекословно.

Пришлось Бузиликэ и Оанцэ обдирать собак, посыпать шкуры солью и развешивать их на веревках, чтоб сохли. Ободранные туши зарыли в землю… Однако на этом наши злоключения не кончились. Это было только начало.

Давно остановилась водяная мельница у плотины.

– Кто в селе умеет варить мыло? – спросил Бюргер.

– Любая баба умеет, – ответил примар.

Немцы привезли из города котлы, и мельница стала мыловаренным заводом. Крестьян обязали стаскивать связанных собак на мельницу и тут забивать их палками.

На такую кучу собак двух свежевателей оказалось мало – Бузиликэ и Оанцэ не управлялись с работой.

– Каждый пусть сам приводит, убивает и свежует своих собак, – последовал новый приказ.

Теперь весь прибрежный луг запестрел просоленными собачьими шкурами, растянутыми на солнце для просушки. Под котлами постоянно поддерживают огонь. Бурлят котлы, варится собачий жир пополам с золой и щелоком. Работают на мыловарне женщины из нашего села вместе с детьми, варят для немцев собачье мыло и… клянут их на чем свет стоит.

– Коли уж до того дошли, что собачье мыло понадобилось, значит, вскорости и собачье мясо жрать начнут… Скоро немцам конец…

Домой в Германию немцы отправляют яйца целыми ящиками. Пустые промежутки засыпают зерном – в каждый ящик плошку пшеницы.

– Должно, голод у них там.

– Значит, вот-вот войну проиграют.

– А вы, господин супрефект, вместе с немцами уйдете?

– Уходить? С какой стати? Немцы здесь навечно останутся…

И все-таки спеси у супрефекта поубавилось. Поколебалась в нем былая уверенность в победе немцев. Сам он, конечно, помалкивает. Но крестьяне чуют, что душа у него не на месте.

Вся долина Кэлмэцуя провоняла варевом из собачьего мяса. Упакованное в ящики мыло едет в Германию. За вагонами тянется смрадный запах…

Есть в селе женщины, которые словно забыли и думать о своих мужьях, угнанных далеко-далеко.

Многие месяцы прошли с того дня, как объявили мобилизацию.

С передовой к нам сюда уже не идут письма. И за линию фронта письма тоже не перешлешь.

Время от времени до нас доходят известия, что сражения не прерываются ни на один день, а в газетах сообщают, что в Молдове солдаты гибнут еще и от тифа.