Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 65 из 87



- А Кузовков за чем смотрел?

- А черт его знает.

- Нашел грузовики-то?

- Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам - девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.

- Пораспустили... А все ваша демократия виновата, - Батурин длинно и заковыристо выругался.

- Не демократия, а дурь, - сказал Володя. - Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились...

- А что ему! - чуть не обрадовался Батурин. - Одну машину угробит - вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди... за счет других.

- Кого это других?

- Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины дали. А мне выделили хоть одну?

- Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?

- А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам... Вон где! На областной базе, - распалялся Батурин.

- Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит! - повышал голос Володя.

- Приятель! - деланно хохотнул Батурин. - Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! - крикнул мне Батурин.

- Несознательный ты элемент! - разошелся и Володя. - С кем ты равняешься? У тебя до асфальта три километра, а Кузовкову - двадцать три. У тебя семнадцать грузовиков, а у того три с половиной машины, да и то на всех девять колес... Индивидуалист ты.

- Я индивидуалист? Нет, я сознательный строитель светлого будущего. А вот ваш Кузовков индивидуалист. А знаешь почему?

- Ну?

- Потому что его цель не коммунизм, а промежуточная фаза.

- Это что еще за пантюхинская теория?

- А то самое... Это значит жить на иждивении за счет природы и соседей. То есть говорить об одном, а делать другое. Вот это есть промежуточная фаза.

- Ну, загнул вольтову дугу, - усмехнулся Володя. - С тобой договоришься до международного осложнения. Налей-ка лучше!

- А я об чем? - обрадовался смене настроения Батурин. - Сказано: кто не пьет, тот и не грешит. А коль согрешили, покаяться надо. Вот и опрокинем по одной в покаяние.

- Было бы за что, и покаяться не грех. Не то теребят тебя, как петуха обезглавленного... Да еще помалкивай. Одни ушами хлопают, другие воруют, третьи бегут. А ты за всех отвечай. - Володя был явно не в духе. Видать, из области звонили.

- Такая уж планида наша, - сказал в тон ему Батурин. - Запрягли тебя в оглобли, и валяй только вперед. Назад ходу нет. Дуй на износ. Даже в рядовые не возьмут. Да и какой к черту из меня рядовой колхозник! Шестой десяток распечатал... В борозде упаду. Выгонят - куда пойдешь? Эхма! А с тобой, Владимир Васильевич, только и есть одна отрада - отдохнуть. Вот и давай отдохнем.

Он налил в кружки и сказал с чувством:

- Выпьем, ребята, за нас самих!

Мы подняли кружки высоко над столом, как Горации клятвенные мечи, содвинули их с треском и выпили до дна.

- Ребята, а теперь песню! Только мою, любимую... про Сибирь... - Батурин защурился, покачал головой и сам запел неожиданно приятным, с хрипотцой, высоким тенорком:

Звенит звоно-о-о-ок насчет поверки-и-и - 

Ланцов из за-а-амка у-у-убежа-ал.

Все ждали, опустив головы, сурово набычившись, пока запевала истаивал, замирал на высокой ноте. Потом дружно и мощно подхватили:

По че-е-е-ердаку он до-о-о-олго шлялся, 

Себе-е-э-э вере-е-е-вочку иска-а-ал...

Мы пели старые русские песни посреди нетронутого степного раздолья. Под нами долго светилась в отблесках вечерней зари излучина спокойной реки, над которой весело сновали проворные береговушки. На дальнем пологом заречье, в этом неохватном разливе трав да кустарников струились редкие тонкие дымки невидимых костров, словно одинокие путники, рассыпанные по древнему лику земли, подавали друг другу безмолвные летучие весточки. И не было среди нас больше ни начальников, ни подчиненных: мы сроднились, слились в каком-то тихом и праздничном восторге, как дети одной семьи за большим родительским столом. «А ну-ка вот эту, ребята?»; «Уходи на баса...», «А ты вторь»; «Не зарывайся!..».

Мы не заметили, как опустилась над нами короткая летняя ночь, как потух костер и остыли угли.

- Какая ночь, братцы! Какая ночь! - утирал слезы и громко всхлипывал Батурин. - В такую ночь все отдашь. Вот попроси чего-нибудь, попроси у меня, а?!



- Будет уж, Иван Палыч! Будет...

- Будет?! Ну нет, ребята! Мы еще споем... Мы еще повоюем.

И запевал отчаянно высоким голосом:

Не броди-и-ил с кистенем я в дремучем лесу, 

Не лежа-а-а-ал я во рву в непроглядную но-о-очь...

1969

ПЕТЬКА БАРИН

Как-то поздней осенью заехал я в Тиханово зайцев погонять по первой пороше. У Семена Семеновича Бородина, моего дальнего родственника, был отличный гонец костромской породы, а у Гладких, второго секретаря райкома, русская гончая - пегий кобель, рослый, как телок. Собаки давно спарились в работе и вдвоем куда хочешь выгоняли и зайца и лису.

Володя Гладких был моим приятелем, и я запросто зашел к нему в кабинет под вечер, чтобы поговорить насчет завтрашней охоты. В приемной застал я директора Мещерского совхоза, с которым был едва знаком. Мы поздоровались. Это был сухой погибистый человек средних лет с темным, сумрачным лицом и белыми залысинами, отчего выглядел каким-то болезненным.

- Что, очередь? - спросил я.

Он замешкался, потянул со стола к себе под мышку желтую кожаную папку и сказал уклончиво:

- У меня тут дело такое, что не к спеху... Так что давай проходи, - и как-то жалко улыбнулся.

- Я тоже вроде не тороплюсь.

- Нет, проходи ты, - настойчивее сказал директор.

Я прошел. В кабинете секретаря застал я какого-то тощего старого просителя в армейском зеленом пиджаке и в резиновых сапогах. Он держал в руках рыжую телячью шапку и упорно глядел на Гладких красными слезящимися глазками:

- Дак пензию дадите мне али как?

Гладких сидел за столом, скрестив руки на груди, с тем выражением безнадежного отчаяния, которое вызывает разве что затяжная зубная боль.

- Ну, милый мой! Я ж тебе десять раз говорил: не имею права. Не занимаюсь я начислением пенсий. На то райсобес имеется.

- Райсобес отказался.

- Я ж тебе пояснил почему... При тебе звонил туда. Говорят, что бумаг у тебя нет. Справок, которые подтверждают трудовой стаж. Понял?

- Дак бумаги Федька не дает.

- Не Федька, а Федор Иванович. А он говорит, что ты мало в колхозе работал.

- А колько позовут, столь и работал.

- Но откуда ж я знаю? Я-то не состоял в вашем колхозе.

- Ну да... Я вот состоял, а пензию не дают.

- Тьфу ты! Опять двадцать пять, - Володя громыхнул стулом и повернулся ко мне: - Вот, поговори с ним.

Старик тоже поглядел на меня, часто заморгал, зашмыгал носом и заплакал:

- Бог с ними... Дадут - дадут, а не дадут - и не надо, - он утер шапкой лицо и горестно вздохнул.

- Вы откуда будете? - спросил я его.

- Из Петуховки я... Самохвалов.

- Кто ж поступил с вами несправедливо? На что вы жалуетесь?

- Мне не то обидно, что не работал, а то, что бумаг, говорят, нету.

- Так ведь только бумага подтверждает, что вы работали, - сказал Гладких.

- Небось, когда работал, бумаги не требовали. Ступай на работу, и все... Я, бывало, и на бакчи еду, и в лес за дровами. Мне говорят - иди в кавхоз, лошадь дадим.