Страница 116 из 151
Миссис Тинкер принесла с собой множество всяких кулечков, пакетиков и букетик лютиков. В свое время она служила костюмершей в театре и не питала преувеличенного почтения к кумирам театрального мира; с актрисой она поздоровалась как с обычной женщиной, бросив искоса взгляд на сирень. Марта, правда, ее взгляда не заметила, но, увидев лютики, все поняла и как по нотам разыграла маленькую сценку.
— Я трачу состояние на белую сирень, а миссис Тинкер приносит «лилии полей», и мне с моими цветами приходится уступать.
— Лилии? — повторила экономка с сомнением в голосе.
— Ну да, те самые, которые Соломон во всей своей славе… Ну, те, что «не трудятся, ни прядут»[122].
Миссис Тинкер ходила в церковь только на свадьбы да на крестины, но она принадлежала к поколению, которое воспитывалось в воскресных школах. С пробудившимся интересом она взглянула на букетик, который держала в руке, обтянутой шерстяной перчаткой.
— Вот как. А я и не знала. Что ж, в этом, пожалуй, что-то есть. Только мне всегда казалось, что там говорится про каллы. Целые поля калл. Очень богато, но, правда ведь, чуточку нудно? Значит, они были пестрые? А почему бы и нет? Но тогда зачем их называть лилиями?
Заговорили о переводе Библии, о том, что в ней много непонятных мест. «Я ведь до сих пор не знаю, что значит «пускать хлеб по водам»[123], — сказала миссис Тинк, и от минутной неловкости не осталось и следа.
Пока занимались толкованием Библии, вошла Карлица с двумя вазами, которые больше годились для сирени, чем для лютиков. Явно дань уважения актрисе, попытка подобрать к ней ключик. Но Марта на женщин не обращала внимания, если те ей не были зачем-либо нужны, ее обходительность с миссис Тинкер была просто savoir-fair[124], условный рефлекс. А медсестру Марта не замечала, она была для нее частью обстановки, и только. Собрав брошенные в раковину нарциссы, Карлица поставила их в вазу. Она была воплощенная кротость, Грант давно не видел более приятного зрелища.
— Ну ладно, — сказала Марта, расставив в вазе сирень и водрузив ее перед Грантом, — оставляю тебя на попечении миссис Тинкер. В этих кулечках наверняка что-то вкусненькое. Милая миссис Тинкер, а нет ли в одном из них ваших маленьких пирожных?
Миссис Тинкер просияла.
— Может, скушаете? Свежие, прямо из духовки.
— Ох, как бы мне потом не раскаяться! Ведь пирожные с кремом — гибель для талии, но как устоять! Возьму штучки две с собой в театр, к чаю.
Марта придирчиво разглядывала пирожные («Я люблю подрумяненные»), выбрав пару, она сунула их в сумочку.
— Au revoir[125], Алан. Я загляну через денек-другой и покажу, как вяжется чулок. Вязание, говорят, успокаивает нервы. Не так ли, сестра?
— Да, конечно. У меня много больных, которые учатся вязать. Для них время бежит быстрее.
В дверях Марта послала Алану воздушный поцелуй и исчезла, а за ней Карлица, вся — само благоговение.
— Я буду удивлена, если эта девица лучше, чем кажется на первый взгляд, — сказала миссис Тинкер, распаковывая кулечки. Говорила она не о Марте.
II
Однако, когда через пару дней Марта наведалась к Гранту, ни вязальных спиц, ни клубков шерсти при ней не было. Появилась она сразу же после ленча, легкая, стремительная, в шляпке набекрень, надетой с небрежностью, которая, конечно, потребовала не одну минуту сидения перед зеркалом.
— Я у тебя не задержусь, дорогой. Бегу в театр. Сегодня, к сожалению, у нас дневной спектакль. В публике прислуга да их кавалеры-балбесы, а мы — играй! Слова для нас уже перестали что-либо значить. Не могу поверить, что эта пьеса когда-то сойдет со сцены. Играем одно и то же, проклятый спектакль стал чем-то вроде нью-йоркских постановок, которые рассчитаны на один сезон, но проходит десять лет, а они все идут и идут. Это ужасно. Невозможно сосредоточиться на тексте. Вчера в середине второго действия Джоффри вдруг замер. Глаза у него вылезли из орбит. Я сначала решила, что с ним случился удар. Как он потом объяснил, в ту минуту до него вдруг дошло, что уже полспектакля позади, а он ничего не помнит: ни как вышел на сцену, ни что говорил или делал.
— Временная потеря сознания?
— Нет, что ты. Просто действовал как автомат. Подавал реплики, двигался как положено, но думал все время о своем.
— Кажется, для актеров это дело обычное.
— Но не до такой же степени! Я понимаю, что Джонни Гарсон, уткнувшись лицом в мои колени и рыдая навзрыд, может в то же время прикидывать, сколько человек прошло в театр по контрамаркам, но «отсутствовать» целых полспектакля! Это ни на что не похоже. Ведь Джоффри успел выгнать из дома сына, разругался с любовницей и обвинил жену в романе со своим лучшим другом, совершенно не сознавая, что делает.
— О чем же он думал?
— Говорит, что окончательно решил сдать Долли Дейкр свою квартиру на Парк-Лейн и купить в Ричмонде старинный дом, от которого отказались Латимеры. Знаешь, его назначили губернатором. Думал о том, что в доме не хватает ванных комнат и что под ванную на втором этаже можно переоборудовать маленькую комнатку с китайскими обоями восемнадцатого века. Что чудесные обои, возможно, удастся снять и украсить ими довольно скучную каморку в глубине дома на первом этаже. Сейчас в ней викторианские панели — унылое зрелище! Еще думал о том, как подвести воду и хватит ли денег, чтобы заменить старую черепичную кровлю новой и переоборудовать кухню. Только он подумал, что хорошо бы выкорчевать кусты у подъезда, как вдруг увидел меня, сцену, устремленные на него глаза девятисот восьмидесяти семи зрителей — он читал монолог! Ясное дело, у него глаза на лоб полезли! Да, судя по залому на переплете, ты все-таки открывал одну мою книгу?
— Угу. Про горы. Повезло мне с ней. Я лежал и часами рассматривал иллюстрации. Горы помогают увидеть все в надлежащем свете.
— Мне кажется, звезды в этом смысле лучше.
— Ошибаешься. В сравнении со звездами человек кажется пылинкой. Звезды сводят тебя на нет, отбирают последнюю каплю уверенности в себе, лишают человеческого достоинства. А вот горы нам по мерке. Я лежал, разглядывал Эверест и благодарил Господа, что не мне приходится карабкаться по снежным откосам. Рядом с Эверестом больничная койка кажется уютным гнездышком, теплым, безопасным, а Карлица или Амазонка — подарком судьбы.
— Я очень рада, вот тебе еще немного картинок.
Марта вытряхнула конверт, который принесла с собой, и на него посыпались открытки.
— Что это?
— Лица, — сказала ликующе Марта. — Множество лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.
Грант поднес к глазам открытку, лежавшую у него на груди. Это была гравюра с портрета пятнадцатого века. Женское лицо.
— Кто это?
— Лукреция Борджиа. Прелесть, правда?
— Может быть. Так, значит, в ее жизни были тайны?
— Ну да. Никто не знает, была ли она орудием в руках брата или его сообщницей.
Грант отложил портрет Лукреции и взял другую открытку. Портрет мальчика в одежде конца восемнадцатого века, внизу еле различимая надпись заглавными буквами: Людовик XVII.
— Вот тебе еще одна прекрасная задачка, — сказала Марта. — Дофин. Спрашивается, он умер в плену или ему удалось бежать?
— Где ты раздобыла все это?
— Мне удалось выманить Джеймса из его логова в музее Виктории и Альберта и затащить в художественный магазин. Он в этом деле знает толк, и потом, что хорошего — вечно торчать в музее?
В этом вся Марта: уверена, что работник государственного учреждения готов по первому зову бросить работу и ринуться из-за ее прихоти в магазин — только потому, что разбирается в истории и время от времени пишет пьесы.
Еще одна — фотография с портрета эпохи Елизаветы. Мужчина в бархатном камзоле, шитом жемчугом. Граф Лестер, прочитал на обратной стороне Грант.
122
Евангелие от Матфея, глава 6, стих 28.
123
Книга Екклесиаста, глава 11, стих 1.
124
Умение себя вести (фр.).
125
До свидания (фр.).