Страница 16 из 216
По вечерам, перед сном, Аугусто часто играл со своим слугой Доминго партию в туте,{49} а жена Доминго, кухарка, наблюдала за их игрой.
Партия началась.
— Двадцать в червах! — пропел Доминго.
— Что, если я женюсь? — воскликнул вдруг Аугусто,
— Очень было бы хорошо, — сказал Доминго.
— Смотря на ком, — решилась вставить его жена Лидувина.
— Но разве ты сама не вышла замуж? — спросил Аугусто.
— Смотря за кого, сеньорите.
— Как это? Объясни.
— Жениться легко; не так легко быть женатым.
— Так говорит народная мудрость, источник…
— А какая она, та, что будет вашей женой, сеньорито? — перебила Лидувина, испугавшись, что Аугусто выпалит целый монолог.
— Хочешь узнать какая? Нет, сначала ты скажи, какая она должна быть!
— Ведь вы, сеньорите, такой добрый…
— Да говори же, говори прямо.
— Вспомните, что говорила покойная сеньора. Услыхав благоговейное упоминание о своей матери.
Аугусто положил карты на стол, и на миг прошлое нахлынуло на него. Не раз его мать, эта кроткая женщина, изведавшая много горя, говорила: «Недолго мне осталось жить, сын мой; твой отец уже зовет меня. Возможно, ему я больше нужна, чем тебе. Вот уйду я из этого мира, и ты останешься в нем один — женись, женись как можно скорее. Приведи в этот дом госпожу и хозяйку. Не то чтобы я не доверяла нашим старым, преданным слугам, нет. Но все-таки приведи сюда хозяйку. И чтобы она была хозяйкой дома, сын мой, хозяйкой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Ищи женщину решительную, которая умела бы тебя любить и… управлять тобой».
— Моя жена будет играть на пианино, — сказал Аугусто, отгоняя воспоминания и тоску.
— Пианино? Какой в нем толк? — спросила Лидувина. — Для чего оно служит?
— Служит? Да главная его прелесть в том, что оно ни для чего, ну ровнехонько ни для чего не служит! Обязательно надо для чего-то служить? Опротивело…
— И наша служба тоже?
— Нет, ваша — нет! К тому же пианино кое для чего служит. Да, служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он превратится в пепелище.
— Гармония! А с чем ее кушают?
— Лидувина, Лидувина!
Кухарка опустила голову, смущенная его мягким укором. Так было между ними принято.
— Она будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.
— Ну, так она не будет играть, — твердо сказала Лидувина. — Иначе для чего она выходит замуж?
— Моя Эухения… — начал Аугусто.
— А! Так ее зовут Эухения и она учительница музыки? — спросила кухарка.
— Да, а что?
— Она живет вместе с дядей и теткой на проспекте Аламеда, в доме, где магазин сеньора Тибурсио?
— Да. Ты ее знаешь?
— Только в лицо.
— Нет, ты знаешь что-то еще, Лидувина. Скажи мне, скажи, ведь речь идет о будущем твоего хозяина, о его счастье.
— Она хорошая девушка, хорошая.
— Говори, Лидувина, говори! Ради памяти покойной матушки!
— Вспомните ее советы, сеньорито. Кто там ходит по кухне? Кот, что ли?
И служанка вышла на кухню.
— Может, закончим? — спросил Доминго.
— Ты прав, нельзя так бросать партию. Чей ход?
— Ваш, сеньорито.
— Ну что ж…
И эту игру он проиграл опять по рассеянности.
«Помилуйте, сеньор, — говорил он себе, возвращаясь в спальню. — Все ее знают, все, кроме меня. Вот чудо любви. А завтра? Что мне делать завтра? Каждому дню — свои заботы. Сейчас — спать».
И он лег в постель.
И в постели он все еще говорил себе: «Да, все дело в том, что, сам того не ведая, я смертельно скучал два года… с тех пор как умерла моя добрейшая мама… Да-да, бывает бессознательная скука. Почти все люди скучают, не сознавая этого. Скука — это основа нашей жизни, скука изобрела все игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, этакий кисло-сладкий нектар. Все будничные незначительные события, все приятные беседы, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, — разве это не сладчайшая скука? О Эухения, моя Эухения, цветок моей бессознательной скуки, приди ко мне, побудь со мною во сне, помечтай обо мне и со мною!»
И он уснул.
V
Он летел сквозь облака лучезарным орлом — роса на мощных крыльях, глаза устремлены на солнечный туман, сердце дремлет в сладкой скуке под панцирем груди, закаленной в бурях; вокруг тишина, сотканная из дальних гулов земли, а там, высоко в небе, две звезды-близнецы струят невидимый бальзам. «,Ла Корреспонденсия"!» — разорвал тишину пронзительный вопль, И Аугусто ощутил свет рождающегося дня.
«Я сплю или бодрствую? — спросил он себя, кутаясь в одеяло. — Орел я или человек? О чем пишут в этой газете? Какие новости мне принесет этот день? Быть может, ночью случилось землетрясение в Коркубионе?{50} А почему не в Лейпциге? О, лирические ассоциации идей, пиндарический беспорядок! Мир — калейдоскоп. Логику вносит человек. Высшее искусство — искусство случая. А потому поспим еще». И он повернулся к стене.
«“Ла Корреспонденсия”!», «Уксус!». Потом — экипаж, и автомобиль, и еще какие-то детские крики.
«Невозможно! — снова заговорил с собой Аугусто. — Такова жизнь, она все повторяется. А с нею и любовь… Что такое любовь? Быть может, очищение от всяческого шума? Или квинтэссенция скуки? Подумаю об Эухении, самое время».
Он закрыл глаза, чтобы подумать об Эухении. Подумать?
Но эта мысль стала плавиться, таять и вскоре превратилась в мелодию польки. Просто внизу под окном остановился шарманщик и начал играть. Душа Аугусто звучала в лад, и он не думал.
«Суть мира в музыке, — решил Аугусто, когда замер последний звук шарманки. — И моя Эухения, она ведь тоже музыкальна? Любой закон — закон ритма, а ритм — это любовь. Прекрасно; божественное утро, девственный новый день принесли мне открытие: любовь — это ритм. Наука ритма — математика; чувственное выражение любви — музыка. Поймите правильно: не реализация, а выражение».
Его прервал легкий стук в дверь.
— Войдите!
— Вы звали меня, сеньорите? — спросил Доминго.
— Да… Завтрак!
Оказывается, он сам не заметил, как позвал слугу, да еще на полтора часа раньше, чем обычно. Но раз уж позвал, надо потребовать завтрак, хотя время и не пришло.
«Любовь оживляет и торопит аппетит, — продолжал рассуждать Аугусто. — Надо жить, чтобы любить! Да, и надо любить, чтобы жить!»
Он поднялся и позавтракал.
— Как погода, Доминго?
— Как обычно, сеньорите.
— Значит, не хорошая и не плохая.
— Угу!
Такова была теория слуги, ибо у слуги тоже были свои теории.
Аугусто в это утро мылся, причесывался, одевался и снаряжался, как человек, имеющий цель в жизни и получающий от жизни истинное удовольствие, правда, слегка окрашенное меланхолией.
Он вышел на улицу, и очень скоро его сердце тревожно забилось. «Молчи! — сказал он себе. — Я ее видел, я ее знал с давних пор, да, ее образ родился вместе со мною!.. Мамочка, помоги мне!» И когда мимо него совсем близко прошла Эухения, он приветствовал ее не столько шляпой, сколько глазами.
Он был уже готов повернуться и следовать за нею, но победили здравый смысл и желание поговорить с привратницей.
«Это она, да, она, — продолжал он, — та, которую я искал много лет, сам того не зная; та, которая искала меня. Мы были предназначены друг, для друга в предустановленной гармонии; мы — две монады, дополняющие одна другую. Семья — вот подлинная клетка общества. А я всего лишь молекула. Сколько поэзии в науке, Боже мой! Мама, мамочка, услышь меня на небе, сын просит у тебя совета! Эухения, моя Эухения!..»
Он огляделся, не смотрит ли кто на него, так как спохватился, что обнимает руками воздух. И сказал себе: «Любовь — это экстаз, она выводит нас из себя».
Его вернула к реальности — к реальности ли? — улыбка Маргариты.