Рассказы о писателях

Вот и случилось, что в тот день, когда передо мной впервые предстал человек, о котором пойдет здесь речь, я отнесся к нему со всей возможной доброжелательностью.

Он был до удивления невзрачен. В не по росту широком и длинном пальто, с лицом какого-то совершенно альбиносьего цвета, он разительно отличался от обычных моих посетителей. Они были грубовато самоуверенны, он - вкрадчив и робок, они - склонны к простецкой фамильярности, он - искателен и до крайности церемонен.

Как и следовало ожидать, сочинение, которое он мне оставил, вытащив его из огромного, ветхого своего портфеля, было таким же.

Мне трудно вспомнить сейчас, о чем шла речь в этой первой его статье (за ней последовало много других, и они слились в моей памяти в один бесцветный и бесформенный ком), но вернее всего, то была статья о Некрасове, о котором тогда часто писали, противопоставляя его Пушкину и неизменно отдавая предпочтение его стихам, проникнутым гражданской скорбью, перед легкомысленными сочинениями «певца своей печали». Но горе было даже не в замысле этого сочинения. Рассуждения других авторов на ту же тему были иногда не лишены остроумия и даже искренности - молодые литературоведы, с тем же разрушительным упоением, с каким избалованные дети ломают свои игрушки, расправлялись со всем, что оставила нам в наследство великая наша литература, - горе было в том, как была написана эта статья.

Такого неумелого, такого вялого, ничем не одушевленного «ниспровержения» мне еще не доводилось читать.

Судя по всему, автор лежавшего передо мной сочинения не испытывал никакой потребности сбрасывать что бы то ни было с корабля современности. Его намерения сводились всего лишь к тому, чтобы продемонстрировать свою искательную готовность сделать это, если потребуется, и уж во всяком случае к стремлению идти в ногу со временем или хотя бы казаться похожим на тех, кто шел в эту самую ногу. Вот он и подпевал им, но делал это так неумело и так фальшиво, что ничего не стоило распознать фальшь в его дребезжащем фальцете.

И когда через несколько дней мой незадачливый автор пришел в редакцию, чтобы осведомиться о судьбе своего творения, мне не оставалось ничего другого, как сказать ему то самое «нет», которое мне так трудно давалось. Увы, я и на этот раз не сумел произнести это слово как следует. Пробормотав что-то невнятное о непригодности его статьи, я тут же предложил ему попробовать свои силы в другом, менее трудном жанре и написать для начала рецензию на какую-нибудь вышедшую недавно книгу.

Он готовно согласился. И, почувствовав в моем тоне сочувствие, так благодарно и кротко заулыбался, что окончательно растрогал меня.

Теперь легко вспоминать об этом, но тогда мне было не до шуток. При всей моей тогдашней неопытности, я отлично понимал, что чудес не бывает и литературная беспомощность, в сочетании с лакейской искательностью и полным отсутствием собственных мнений, никак не могут произвести на свет ничего путного. Так оно и оказалось.

Не прошло и недели, как мой подопечный притащил новое свое сочинение, которое даже по объему было раза в три больше, чем полагалось быть газетной рецензии, а по содержанию... я понимаю, что этому трудно поверить, но содержания в этом сочинении попросту не было.

Уныло ползая по страницам разбираемой книги, рецензент так и не сумел дать читателю представление о ней и сформулировать свое о ней мнение. Слова служили ему здесь не средством выразить свою мысль, а всего лишь для того, чтобы скрыть полное ее отсутствие.

Установив это и решив уклониться от тягостного разговора с автором, я переписал его рецензию заново, кое-что в ней «прояснив» и кое-что добавив. А переписав и даже не показав ему убогого результата нашего совместного труда, понес этот «материал», прикрыв его двумя другими статьями, на визу заместителю редактора - моему непосредственному начальнику. Расчет был на то, что заместитель этот, отличавшийся удивительным для работника литературной газеты свойством - патологическим отвращением к чтению, как таковому, бегло просмотрит все три статьи и не заметит убожества одной из них. Расчет оправдался. Он не заметил. Но, будучи в этот день в особенно нерешительном настроении, визировать ничего не стал. И на вопрос - что он думает о предложенном мною материале, ответил обычным для него в таких случаях способом: опершись локтями на край своего стола и сжав голову ладонями, развел пальцы в стороны и при этом высоко поднял узкие свои плечи. Это значило, что мнения о прочитанном он высказывать не намерен и решать ничего не будет. По опыту было известно, что в тех случаях, когда заместитель уклонялся от основной своей обязанности замещать и выражал эту свою позицию указанным выше способом, добиваться от него толку было бессмысленно.

К сожалению, редактор газеты (им был тогда С. С. Динамов) решил на этот раз внимательно прочесть весь приготовленный к номеру материал.

Но о Динамове непременно нужно сказать несколько слов. Нынче он заслуженно забыт, но для своего времени был чрезвычайно характерен.

Узкий, длинный, с костлявым, тоже длинным, лицом, он выглядел так, будто существовал только в двух измерениях, что, впрочем, не мешало ему быть человеком очень неглупым и не лишенным чувства юмора. В деятельности своей он был законченным образцом литературного бюрократа и, вероятно, именно поэтому не стал членом РАППА - организации слишком для него суетливой и авантюристической. Конец его был трагичен. Преданный ближайшим другом, которого, с полным на то основанием, молва окрестила Ванькой-Каином, он бесследно исчез в сталинских лагерях. Пока же, в тот период, когда мне довелось работать под его началом, Динамов старался не давать воли ни своему уму, ни чувству юмора и довольно успешно справлялся поэтому с множеством порученных ему обязанностей. Редактирование «Литературной газеты» было только одной из них.

Итак, прочтя рецензию, о которой идет здесь речь, Динамов внимательно посмотрел на меня поверх своих очень блестящих, пожалуй, даже щеголеватых очков, и спросил, отодвигая от себя сколотые булавкой листки:

- А это нам зачем?

Поняв, что дело плохо, я что-то пробормотал о литературной неискушенности и старательности автора рецензии и о его готовности выполнить любые пожелания редакции.

Динамов насмешливо прищурился.

- Помнится мне, в своей тронной речи, при вступлении на пост заведующего отделом критики, вы настаивали на том, что критические статьи должны обладать самостоятельным излучением, - промолвил он язвительно. - Эта рецензия, по-вашему, излучает?

Мне ничего не оставалось, как промолчать. И это привело к тому, что рецензия «не пошла», а в последовавшие за этим месяцы совершенно ученические статьи того же автора о народных демократах, о Герцене, Горьком, а также скучнейшие рецензии на самые скучные книги современных писателей с удручающей регулярностью стали появляться на моем, ничем не защищенном от такого рода посягательств столе.

Но однажды произошло чудо, а может быть, и не чудо, а одно из проявлений скрытой от нас закономерности. Очередное свое сочинение мой незадачливый автор принее именно в тот день, когда газете срочно потребовалась статья именно на эту тему и «так, как надо» написанная.

После мучительного процесса правки, перекомпоновки и замены вполне идиотических мест чуточку менее идиотическими я положил этот опус на стол редактора и уселся против него, стараясь не встречаться с ним глазами.

Он молча прочел статью, брезгливо поморщился и, и слова не говоря, написал в верхнем углу первой страницы: «В набор».

Мы отлично понимали друг друга, и говорить нам, в сущности, было не о чем. Разве мы могли знать тогда, разве мы могли предвидеть, как нелепо и трагически сложится судьба участников этого происшествия, как низвергнется в пропасть один из них и как высоко вознесется другой?

* * *

Прошло пятнадцать лет. О Динамове давно уже не было никаких вестей, и только спустя еще много времени в «Краткой литературной энциклопедии» появилась заметка о нем, где было сказано, что он «в условиях нарушения социалистической законности в период культа личности Сталина был репрессирован и посмертно реабилитирован». Что же до второго моего героя, то я надолго почти совсем потерял его из виду. Слухи о нем иногда до меня доходили, но, хорошо его зная, я этим слухам не верил. Слишком уж преуспел в науке и слишком высоко вознесся его двойник, чтобы можно было представить себе в этой роли известного мне неуча и прирожденного неудачника, робость и душевная мешковатость которого никак не вязались с головокружительными успехами человека, о котором шла речь. И вот однажды, году в сорок шестом, мы с ним оказались соседями в крохотном, по нынешним временам, самолетике, одном из первенцев нашей пассажирской авиации, совершавшем рейсы между Москвой и Сочи.