Страница 124 из 130
человек капиталистического мира. У него одно желание: лечь, уснуть, забыться. А вот наш усталый человек.
Усталость не мешает ему быть гордым своей работой. Здесь вот отдыхающие после работы женщины разных
времен. Здесь пахари, мастеровые, моряки. Здесь танцующие пары, музыканты, певцы. Вот играющие дети
древнего Шумера, а рядом — дети двухтысячного года нашей страны. И хотя дети — всюду дети, но пять тысяч
лет истории человечества сказались и тут. Вот этого человека кто-то окликнул. Он оглянулся. И там повторено
то же. Но смотри, с каким тайным страхом оглядывается этот, постоянно ожидающий откуда-то напасти, и с
какой спокойной уверенностью останавливается другой, привыкший сознавать себя хозяином своей жизни. Вот
два лица, на которых любопытство. Оно по-разному проявляется у людей разного уровня культуры и разных
эпох. Вот люди, едущие в старинном дилижансе, вот — на конке, а здесь — в троллейбусе. Дорожные мысли у
людей обычно чем-то схожи. И все-таки здесь видна разница, потому что каждая эпоха добавила к раздумьям
человека что-то новое. И это новое художник уловил.
Такие речи вел Егоров Иван перед своим рыжим гостем, показывая ему рисунки Ермила, заполнившие на
стенах все свободные места. А гость удивлялся, качал головой, пожимал плечами и наконец воскликнул:
— Ну и ну!.. Надо же так спятить, чтобы убивать на это свои часы отдыха. А на кого же они все так
пристально таращатся?
Егоров ответил:
— Это секрет художника. Но тебе предоставляется полное право думать, что они высматривают с таким
любопытством человека будущего.
— Человека будущего?
— Да. Не напрасно же художник проследил развитие различных народностей. Он сделал это, чтобы
подвести затем какой-то итог. Вот здесь, над письменным столом, у него изображены представители
современных крупнейших наций. Они, вероятно, и дадут миру нового человека.
— Когда дадут?
— О, это произойдет не скоро. Где-то там, в грядущих тысячелетиях. Сперва человечество должно будет
пройти очень длительный путь содружества. А всякие биологические преобразования — это еще более долгий
процесс. Вот здесь уже намечено несколько типов будущего человека нашей планеты. Видно, что художник сам
еще не вполне убежден, какая раса оставит в этом типе самый заметный след. Здесь у него европеец с легкими
монгольскими чертами и монгол с европейской формой головы. Есть и темнокожий красавец. А здесь что-то
близкое к индийцу или к индонезийцу. Но все они красивы. Иначе и не может выглядеть будущий гражданин
планеты, потому что телесная красота наравне с духовной достигнет в нем своего наивысшего расцвета. Но до
этого в каждой части света еще сохранится на очень долгое время какой-то свой тип, хотя язык, возможно, уже
сформируется общий.
— А какой это будет язык?
— Хм… Какой. Я должен знать? Карельский, разумеется.
— Нет, зачем же. Ты серьезно скажи.
— А уж финский — обязательно!
— Ну вот! Поехал опять! Эк они в тебе засели как! Мы-то там надеемся, что он здесь уже вытравил из
себя эту занозу вдали от тех мест. А он все то же. Нехорошо, Ваня! Не годится так.
Егоров ответил тихо, стоя ко мне спиной:
— Этого из меня не вытравишь. Дважды принял я от нее горе. И оба раза оно исходило от чужих солдат,
которых она пускала на свою землю. Как могу я к ней относиться иначе? Ну ладно. Хватит об этом. Ты как?
Насмотрелся? Пошли!
Но рыжий сказал:
— Постой! Что значит “к ней”?
— К ней, которая способна продаваться. А имя у таких одно.
— Но, но! Ты, я вижу, тут еще больше свихнулся. Совсем одичал, оторвавшись от нас. Затвердил свое: “к
ней”, “она”. Как будто это такой уж цельный кусок. Не приравнивай весь народ к той жалкой кучке, которая
действительно продавалась. Забыл уже, как их рабочие боролись против царского строя плечом к плечу с
русскими рабочими? А сейчас кто, как не они, повернули свою страну на путь мира и дружбы с нами? Не мне
бы это говорить и не тебе бы слушать.
— Это все так. Я понимаю. Но это слова, а то — боль сердца.
— Как! А в этом нет сердца?
— Ладно. Идем.
— Постой. Не торопись. Покажи, где они?
Егоров показал:
— Вот. Начиная с тринадцатого века. Видишь, как меняется тип? Уже в восемнадцатом веке заметна
примесь германского. В девятнадцатом — больше. В конце двадцатого германский тип уже преобладает. А в
третьем тысячелетии они совсем растворятся в европейском типе.
— Да ну! А карелы?
— Тем более. Да ты и сам сейчас уже ни то ни се. Полюбуйся на себя.
Карел встал перед зеркалом, округлив свои зеленовато-рыжие глаза и надув красные щеки, усеянные
веснушками. Скорчив страшную рожу, он ударил себя кулаком в грудь и вскричал:
— Это я — то растворюсь? Да никогда в жизни! Вранье все это. Отрицаю начисто всю эту вздорную
теорию. Пошли, Ваня. До свиданья, товарищ столяр!
В первой комнате они поговорили немного с женой Ермила, потом извинились по поводу беспокойства,
которое причинили ей, и ушли. А я остался доделывать мольберт, старательно зачищая наждаком его
поверхность, чтобы затем пропитать маслом.
И, занятый своим делом, я думал в то же время о том новом страшном заговоре против финского народа,
который мне удалось так неожиданно раскрыть в подтверждение пророческих слов Юсси Мурто. Вот,
оказывается, какие вещи тут обнаруживаются, когда поглубже проникнешь в их таинственные катакомбы. Даже
ты, Юсси, не догадался бы предусмотреть с их стороны такую невероятную выдумку в способах истребления
народов. А я догадался. О, я очень способный перениматель твоего образа мыслей и уже продвинулся, кажется,
гораздо дальше тебя по этому пути. Продвинувшись таким образом, я тут же спросил себя с тайным страхом,
вполне естественным для такого случая: сколько же у них еще затеяно против нас в разных местах заговоров,
если только в одной этой семье их оказалось целых два? Отец истреблял нас в теории, а сын готовился
истребить на практике. И надо сказать, что отец действовал куда основательнее. Страшно подумать, сколько
крови собирался он пролить, поражая насмерть целые народы острием своего карандаша.
Я подошел к тем листам, где он представлял то, что собирался оставить от финнов. Рисунки здесь были
все одного масштаба, и на них, помимо всего прочего, виднелись отметки, показывающие телесный рост
нарисованных людских фигур. По Ермилу, выходило, что будущие люди Земли не мельчали, а наоборот,
становились крупнее нынешних. Финский парень конца двадцатого века был у него ростом в сто восемьдесят
пять сантиметров, а финн третьего тысячелетия дорос до двух метров. Это ладно, Пускай бы так. Но на кого он
стал похож? Ничего финского в нем не осталось. Он скорее напоминал шведа, чем финна. И какого шведа!
Швед будущих времен тоже не был у него похож на самого себя. Он больше походил на англичанина или на
немца, которые тоже начисто изменились. А куда же делся финн? Куда он собирался упрятать финна — вот что
я хотел бы знать! Был в мире финн — и не стало в мире финна! Но как быть миру без финна?
В своей кровожадности этот уничтожатель дошел до того, что не пожалел собственной семьи и даже
самого себя. Обросший бородой и обутый в лапти, одетый в полосатые штаны и длинную рубаху, подпоясанную
толстым шнуром, он сам стоял среди русских крестьян девятнадцатого века. Его огромный сын, тоже успевший
обзавестись небольшой светлой бородкой и одетый в длинный кафтан, бился на кулаках с каким-то свирепым
черноусым воином перед царем Иваном Грозным. А его дочь, наряженная в богатое длинное платье с широким
подолом, смотрела на меня своими сказочными глазами из самых древних времен России. Она потом, правда,
повторялась в более поздние столетия, одетая каждый раз по-иному, но даже ее он растворил в разных других