Страница 123 из 130
— Не верьте ему, Иван Иваныч! Какое там ради денег! Уже двадцать лет он этим занимается втихомолку,
пряча от посторонних глаз, и едва ли вообще обнародует.
Егоров лукаво подмигнул хозяину, как бы говоря: “Ну как? Не удался обман? Разоблачили?” — и показал
в улыбке не только передние белые зубы, но и боковые, среди которых два блеснули металлом. Хозяйка
подошла поближе к раскрытой двери и разъяснила дополнительно, кивая на стены:
— Это он впервые столько развесил. Обрадовался новоселью. Все мои акварели вытеснил. Но не
подумайте, что здесь у него все. О-о! Вы и не представляете, какой он у меня работяга! Тут и половина не
уместилась. Но халтурой он только сам их называет. На его совести это название.
Егоров ответил:
— Да, я так и понял. — Он всмотрелся в рисунки, прилегающие к двери, и, кивнув на один из них,
определил: — Человек рабовладельческой эпохи.
Сказав это, он двинулся вон из комнаты, но Ермил остановил его:
— Постойте, постойте, минуточку! А на каком основании вы это утверждаете? Он же не одет и без
соответствующей обстановки.
Егоров пожал плечами.
— Не скажу, чтобы я был в этом убежден. Но на его лице застыло выражение такой безнадежной и тупой
обреченности, что это само за себя говорит. А строение головы показывает, что жил он на Италийском
полуострове в период римского владычества или что-то в этом роде.
Ермил усмехнулся с довольным видом.
— Ладно. Допустим, что так. А теперь взгляните вот сюда и скажите, из какой эпохи эта женщина?
Егоров подумал с минуту и ответил:
— Это женщина, изнуренная трудом и воспитанием многочисленных детей. Работали всю жизнь только
ее руки — не мозг. Довольствоваться она может очень малым. Отпечаток покорности на лице. Животная
простота. Это средние века где-нибудь в Центральной Европе.
Ермил сказал:
— Хм… Но пока я вам ничего не отвечу. А проверять буду на вас кое-что и в дальнейшем, если не
возражаете.
Егоров ответил с улыбкой: “Рад стараться”, — и вышел, так и не взяв у меня гвоздей, которые я держал
на открытой ладони.
Позднее он еще не раз наведывался в ту комнату, но чаще без меня, чем при мне. А наведываясь при мне,
он обыкновенно молчал, подолгу задерживаясь перед каждым рисунком. И только в последний вечер моей
работы у Ермила он проявил в этой комнате некоторую разговорчивость. Накануне к нему приехал гость,
который прямо с мороза сгреб его в охапку и расцеловал в обе щеки, потом приподнял над полом и покружился
с ним по коридору, задевая стены. А тот в ответ приподнял гостя, задев его головой установленный Никанором
турник. От этого движения с головы гостя упала шапка, под которой у него оказались огненно-рыжие волосы,
растопорщенные во все стороны, словно языки пламени у лесного костра.
Я в это время нес мимо них из кухни в комнату Ермила разогретый столярный клей для не собранного
еще мольберта. И мне пришлось прижаться к стене, чтобы не оказаться раздавленным их длинными ногами.
Меня они не видели, эти двое верзил, оравшие на весь коридор попеременно то одно, то другое. Один из них
крикнул:
— А-а, попался, беглец! Мало ему, что из Карелии смылся, он и тут квартиру сменил, чтобы совсем
концы в воду! Не выйдет, брат! Из-под земли раскопаем отступника!
А другой заорал, смеясь:
— Пусти, черт рыжий! Медведей дави в своих лесах. Расплодил их там столько, что они с волками
вместе в районные центры стали в гости ходить.
На это последовал ответ:
— А ты мне медведями зубы не заговаривай! Ты мне о делах нашей конторы завтра порасскажешь. И уж
тут я тебе спуску не дам, будь спокоен!
Но и другой пригрозил:
— Это я тебе спуску не дам! Разогнать потребую контору, если так будете нас тут подводить. На тридцать
процентов заказы недовыполнили! А краснеть за это перед ленинградцами кому? В том-то и дело. Ну ладно,
заходи да убавь свой трубный глас. Помни, что ты не в лесах карельских, среди волков и медведей, а в мирной
ленинградской квартире.
48
С этим гостем он и проявил разговорчивость в комнате Ермила на следующий день. Они оба уже были
там, когда я пришел, впущенный в квартиру женой Ермила, которого не оказалось дома. Направляясь в свой
угол к недоделанному мольберту, я поздоровался с ними, и рыжий гость ответил мне тем же, а Егоров, как
всегда, только кивнул, не прерывая своих объяснений по поводу рисунков. Он, как видно, уже успел
основательно разобраться во всем этом скоплении белых, серых и розовых листов с нарисованными на них
лицами, телами, одеждой и всякой мелкой утварью, нужной человеку в его жизни. Переходя со своим рыжим
гостем от рисунка к рисунку, он объяснял ему:
— Видишь, как дело повернулось. Взялся человек за историю материальной культуры, а его творческая
натура запротестовала, не пожелала сухого повторения уже кем-то сделанного. Ведь до сих пор в таких трудах
уделяли, как правило, внимание не столько человеку, сколько его одежде и предметам домашнего обихода.
Человек изображался схематически, вроде манекена для костюмов. А здесь художник пошел по другому пути.
Для него костюмы и все прочие атрибуты, соответствующие эпохе, — не главное. Куда как просто показать,
например, нашего строителя на фоне кранов и экскаваторов, в новой спецовке. Но это будет всего лишь схема
современного человека, а не сам человек с его внутренним миром. Эпоха, в которой живет человек, должна
отразиться на его лице. Понимаешь? Вот он и задался целью дать почувствовать аромат эпохи не через
реквизит, свойственный ей, а через самого человека. Веяние эпохи, новой или старой, должно сквозить в нем
самом, в очертаниях его лица, в выражении глаз, в повороте головы, в складках губ. Лицо нашего советского
человека, например рабочего или колхозника, должно иметь свой неповторимый отпечаток, отличающий его от
человека капиталистического мира, не имеющего уверенности в своем завтрашнем дне. Пусть лицо нашего
человека будет некрасиво, но рядом с человеком прошлой эпохи оно непременно выделится своей внутренней
духовной красотой. Здесь ты видишь люден всех известных рас и культур. Из каждой эпохи взяты
представители высшего класса и низшего, люди интеллигентного труда и физического. Это определяется по их
лицу, телосложению и разным другим мелким признакам, которые только художник может подметить. Он берет
человека прежней эпохи и ставит его рядом с нашим в одинаковые условия труда или отдыха, заставляя их при
этом думать. И видишь сам, какие разные эти думы, вот хотя бы у этого человека из эпохи арабского
владычества на Ближнем Востоке, сидящего на камне, и того, что сидит на берегу фиорда в эпоху норманнов.
Здесь вот лежит в гамаке женщина прошлого века, а рядом — советская женщина. Их лица как будто похожи, и
в то же время какие разные мысли выражает их облик. Здесь между собой разговаривают две русские девушки
из прошлого века, а здесь — две наши девушки. И хотя их лица чем-то похожи, но как различен внутренний
мир, проглядывающий в их чертах! Вот славянин времен князя Владимира. Его лицо дышит любовью к свободе
и простору, но есть в нем доля беспечности и благодушия. А вот славянин времен татарского ига: исчезло
благодушие, появилось выражение скорби и в то же время затаенной неукротимости. Вот русский человек
династии Романовых — в начале их царствования и в конце. Если в начале воцарения их династии в чертах
русского сквозят гордость и надежда, то сколько на его лице презрения и гнева в конце царствования этой
династии, когда она выродилась и изжила себя! Русский человек уже способен быть судьей “помазанника
божьего”. Вот попытка выразить радость на лицах людей разных эпох. Вот усталый от физической работы