Страница 112 из 130
ее муж ни к завтраку, ни к обеду? Он был, конечно, рослый и красивый мужчина — за некрасивого такая
женщина не пойдет в годы девичества. Но почему он не показался? Дочь ее, кажется, упоминалась в разговоре,
хотя и пропадала где-то весь день. Но почему не упоминался муж? Вот что меня интересовало.
Жила она, эта женщина, кажется, неплохо. Я хорошо запомнил гору картофеля возле ее крыльца и все то,
что было сказано по поводу остальной платы за их трудовые дни. Но мне нужно было выяснить еще кое-что. И
это я держал в голове, садясь на следующий день вечером с Иваном Петровичем за шахматную доску. Для
начала я сказал ему, расставляя на доске фигуры:
— Вот я и повидал вашу деревню.
Он ответил:
— И хорошо сделал, Алексей Матвеевич. Почаще тебе надо ездить, а главное — помнить свое прямое
назначение,
Я не понял:
— Прямое назначение?
— Да. Прямое назначение.
Сказав это, Иван Петрович поднял вверх указательный палец и взглянул на меня сквозь очки с таким
видом, как будто не новое что-то мне сообщал, а напоминал о чем-то и без того давно мне известном. Приступая
к шахматной игре или к чтению книги, он всегда надевал очки. А очки делали из его простого, широкого лица
пожилого русского рабочего лицо очень мудрого человека, что еще усиливала густая проседь в темно-русых
волосах его головы и усов. Мне, кроме того, всегда казалось, что очки придают ему способность видеть не
только поверхность моего лица, но и проникать в меня куда-то глубже. И теперь тоже он разглядел сквозь них
такое место во мне, которое я сам еще не успел в себе заметить. И, вглядываясь в это место, он сказал:
— Потому что ты не просто сам по себе, без роду, без племени. Таким тебя никто не пожелает у нас
признать. Это все время помни. Для нас ты — сын своего народа, а не сам по себе. И твое назначение —
принять на себя все, что будет сказано тебе у нас в адрес твоего народа. Плохое ли будет сказано, хорошее ли —
знай вбирай в себя, как губка. А для чего? А для того, чтобы потом все в сохранном виде своему народу
передать. А уж он, твой народ, поймет из этого, вражда или дружба к нему здесь копится, и годимся ли мы для
его дружбы. Поймет и решит, что ему выгоднее: дружба с нами или вражда. Вот какое тебе ответственное
назначение жизнью дано, Алексей Матвеевич. Пользуйся этим, пока ты один у нас такой. Ходи, езди, наблюдай,
беседуй. А то как начнем студентами обмениваться и всякими прочими специалистами да зачастим с разными
другими визитами дружбы — так тебе и делать будет нечего. Вся честь первых открытий к другим перейдет.
Пока он говорил это, я помог ему расставить фигуры, а сам в то же время обдумывал свои вопросы к
нему. Его я плохо слушал. Он уже не первый раз втолковывал мне подобное. А до него это же самое
втолковывали другие русские. Все они придавали какое-то значение тому, что я находился у них. Они не знали
моих истинных мыслей и планов. А мои истинные мысли и планы состояли в том, чтобы не только скорей
вернуться домой, в Суоми, но и сделать какой-то крутой веселый поворот на том коротком куске дороги,
который еще оставался мне в жизни. И, думая об этом повороте, я сказал Ивану Петровичу, когда мы начали с
ним игру:
— Хорошая у вас сестра, Иван Петрович.
Он кивнул головой, обдумывая свой ход. А я спросил:
— Она что же, всегда там, в деревне, живет?
Он ответил:
— Всегда. Мы с ней там родились, да потом расстались, после смерти родителей. Она в деревне осталась,
а я в город подался на заработки. Отец-то наш на фронте погиб во время гражданской войны, а мать с горя
зачахла.
И он призадумался, вспомнив о своей матери. Когда человек вспоминает о своей умершей матери, он
всегда призадумывается, и в это время не стоит ему мешать, потому что нет на свете ничего роднее и дороже
матери. Сам я этого, конечно, не знаю, но так говорят все люди, и я не могу утверждать, что это не так. Поэтому
я помолчал немного, чтобы дать Ивану Петровичу хорошенько подумать о матери, но потом все же оторвал его
от этих мыслей. Не следует позволять человеку слишком долго предаваться грустным мыслям. Если имеется
повод отвлечь его от них, нужно это сделать. Я сделал это. Я сказал ему:
— Только вот мужа ее я не видел. Тоже, наверно, хороший человек и, конечно, красивый парень.
Он кивнул головой и, как видно, оторвался от своих мыслей о матери. А оторвавшись, дополнил свой
кивок словами:
— Да, славный был парень.
Я спросил:
— Почему “был”? А где же он сейчас?
— Погиб на войне.
Вот здесь что-то нехорошее закопошилось у меня внутри. Похоже было, будто я обрадовался этим
словам. А нехорошо было радоваться чужому горю. Может быть, сам же я был причиной этого горя. Может
быть, сам же я убил его, когда выпускал пули из автомата на южном склоне горы Питкяселькя, пытаясь
остановить их наступление. Чтобы проверить это, я спросил:
— А на каком фронте он погиб?
— Под Берлином. Первый Белорусский фронт.
Ну, это уже снимало тяжесть с моей совести, и я спросил:
— И с тех пор она замуж не выходила?
— Нет.
— А почему?
— Ну… уважая, вероятно, намять мужа. А впрочем, это ее личное дело.
— А из детей у нее только дочка, насколько я там понял?
— Да. В шестом классе учится.
Это было все, что я хотел знать. Больше мне пока ничего не было нужно. Шахматную партию я, конечно,
проиграл в тот вечер. Но это меня не огорчило. Другую партию, более важную, надеялся я зато выиграть в
скором времени.
И мыслями о ней были теперь заняты все мои дни за верстаком и на улице. Обтесывая днем плашку для
косяка или обстругивая детали для оконных рам, я видел перед собой в грудах стружек лицо русской женщины
из далекой деревни, ее тяжелое, сильное тело, обтянутое тонкой тканью, и обнаженные полные руки, поднятые
к затылку, где были собраны в крупный узел ее густые черные волосы.
Жила эта женщина неплохо. И временами меня начинало брать сомнение: согласится ли она отказаться от
такой жизни и пойти за своим новым супругом в другую страну, где еще неизвестно как сложатся на первых
порах ее дела? Но в то же время я помнил, что вдова есть вдова, и привередничать ей особенно не приходится,
когда дело касается редкого случая повторно выйти замуж. А ее собственное крохотное хозяйство, прилегавшее
к дому, вряд ли заслуживало того, чтобы о нем пожалеть при расставании.
Дом, конечно, принадлежал ей, а не той старой женщине. Та женщина не была ее матерью. Если бы она
была ее матерью, то она приходилась бы также матерью Ивану Петровичу. Но он уже сказал мне вполне
определенно о смерти своей матери и даже погрустил при этом немного. Значит, и для его сестры та старая
женщина не была матерью. А если она и называла ее мамой, то это означало, что та была матерью ее покойного
мужа. Но мать покойного мужа — это уже не своя мать, и ее вовсе не обязательно приглашать с собой к новому
мужу. Другое дело — девочка. Против нее я ничего не имел. Пусть я не знал еще, какая она характером и видом,
но у такой женщины девочка не могла быть плохой.
И я все думал и думал об этом изо дня в день, стругая, пиля и взмахивая топором. Почему такая красивая
женщина осталась в одиночестве? Неужели больше ни один мужчина ее не заметил? Правда, могло случиться
так, что в ее деревне после войны не оказалось ни одного свободного мужчины. Вернулись только женатые, а
холостые не вернулись. А для тех, что подросли заново, она оказалась не такой уж молодой. И к тому же у нее
была дочь. Кому из молодых нужна она с дочерью? Вот в чем, наверно, была причина ее одиночества. Но
ничего. Каждая женщина рано или поздно находит в жизни свою пару, и для нее тоже близился такой час, хотя