Страница 107 из 130
— Нет, я к дяде Ване.
— Но цветы, надеюсь, ты мне от себя подарила?
— А как хотите, так и думайте.
— Но кого же мне благодарить за них?
— Никого не надо благодарить.
— Даже маму?
— Не надо.
— Разве не от нее цветы?
— Не отдам я вам мою маму!
Эти слова девочка выкрикнула громко и убежала от него в конце концов. Весь день она провела возле
Ивана Петровича и даже обедать ходила к нему, а к Ивану Ивановичу так и не зашла. Он один просидел весь
вечер за своим письменным столом, перебирая книги, пока я сколачивал и устанавливал ему первую полку.
41
Позднее я спросил у Ивана Петровича о значении того, что крикнула эта девочка, которая с тех пор уже
не появлялась больше на том дворе. И он сказал, поглаживая задумчиво ногтем большого пальца свои тронутые
проседью усы:
— Всякое в жизни бывает, Алексей Матвеич. Поглядеть на нее — так и не подумаешь, чтобы такая
славная девчушка могла стать на пути человеческого счастья. Однако так оно и есть.
— А почему так оно есть, простите в извинении, пожалуйста?
— Да так вот получилось. Был человек депутатом областного Совета. А на той работе в области много
встреч разных. Ну и встретил женское сердце, такое же одинокое. И все бы, кажется, ладно, да вот невзлюбила
его девочка. Вбила себе в голову, что он у нее мать собирается отнять. А он не из тех, кто ради своего счастья
способен другому огорчение доставить. Перестал у них бывать, хотя и женщина к нему тянется. Теперь она в
другой области оказалась, после того как та выделилась из Ленинградской. Такая, вишь, история нескладная
получилась.
Да, складного в такой истории действительно было мало. Но кто ему велел, этому безобидному Ивану,
считаться с нежеланием девочки? Мало ли у детей капризов! Случись это со мной, разве я посмотрел бы на
мнение девочки? На мать я смотрел бы. А с девочки довольно и того, что она получает отца.
И тут мне опять вспомнилась белокурая Майя Линтунен с ее тремя девочками. Разве они не были бы
рады заполучить в отцы кого угодно, хотя бы даже меня? Да и сама она тоже как будто не пыталась меня
избегать. Скорее даже наоборот, если вспомнить мою последнюю поездку в Туммалахти. С какой радостью она
меня встретила и с какой тревогой проводила глазами, когда я оставил ее у крыльца братьев Эйно — Рейно,
занятых встречей с бегунами! Но она тогда еще не догадывалась, что ухожу совсем, предполагая, наверно, что я
остановился у Юсси Мурто. А если бы догадалась? Как бы тогда выглядела ее тревога?
Не знаю, почему она вдруг мне опять вспомнилась, полногрудая, круглолицая Майя. Но если как следует
вдуматься, то не так уж плохо обстояло у меня дело с приобретением собственной точки на родной финской
земле. И не только точки. Все остальное могло к ней приложиться, о чем привык мечтать человек: и хорошая
жена и хорошие дети. Да, все это можно было там найти, пожалуй, особенно после войны. Надо было только
уметь искать и видеть.
Но теперь все это отодвинулось куда-то, бог с ним. В другую страну занесла меня судьба. Она поместила
меня в одном жилище с русскими, и непохоже было, чтобы они торопились от меня избавиться. Их сын,
которого звали Петр, тоже как будто не тяготился моим присутствием, и наши разговоры с ним протекали всегда
на очень вежливом уровне. Повелось это, должно быть, от меня. Я первый подал тому пример, стараясь не
ударить лицом в грязь по части вежливости перед русским студентом. Но мой запас вежливых слов был
невелик. Взятый наспех из очень старого шведско-русско-финского разговорника, составленного шведом, он по
этой причине уже сам по себе был не слишком надежен. А в моей голове этот запас, кроме того, изрядно
перетасовался. Приходилось поэтому весьма скупо им пользоваться, чтобы не сказать что-нибудь невпопад, ибо
сказанные невпопад вежливые слова даже на русского простоватого человека должным образом не подействуют.
Помня это, я в разговоре с молодым Петром позволял себе ввернуть в иную фразу не более двух-трех вежливых
слов. Зато он выкладывал их мне в ответ целыми гроздьями. Я готов был даже перенять кое-что от его избытка
на всякий случай, но что-то непонятное загоралось каждый раз при этом в глубине его светло-голубых глаз, что-
то похожее на затаенный смех, и я не торопился поэтому перенимать из его обильного запаса.
Не знаю, что он подметил во мне забавного. Я тоже мог бы найти в нем кое-что достойное смеха, однако
держал это про себя. К нему домой приходила иногда девушка Людмила, которая училась в том же
электротехническом институте, где учился он. Эта девушка была под стать ему, тоже тонкая и хрупкая с виду,
только чуть потемнее во всем, что касалось волос, бровей, ресниц и глаз. Но главное состояло в том, что она
была девушка и, как всякая девушка, имела тонкий, гибкий стан, красивые бедра, полные, стройные ноги и
прямо стоящие молодые груди. А он при встречах с ней смотрел только на ее лицо, не видя ничего другого. Тут
нашлось бы над чем посмеяться.
Конечно, он был еще мальчик, несмотря на свой высокий рост. Его тонкому телу предстояло еще
набираться и набираться мяса и жира, чтобы приобрести настоящим мужской вид. Но, с другой стороны, уж
если ты влюбился в девушку, то должен знать, зачем влюбился. А он, по всей видимости, этого не знал. Так ему
и надо было, конечно, за тот затаенный смех, что появлялся в его глазах каждый раз, когда они обращались ко
мне.
Постепенно я понял, почему русские парни здесь не умели по-настоящему любить своих девушек. Я
прочел по совету Ивана Петровича несколько их современных романов и ни в одном из них не нашел примера,
когда бы юноша полюбил девушку за красивые груди или за красивые бедра или загорелся бы к ней любовью,
увидя ее случайно где-нибудь голой.
Но и в тех случаях, когда любовь каким-либо путем в их книгах все же возникала, молодые люди в этих
книгах замечали друг у друга только красоту лиц и глаз, может быть, еще цвет и густоту волос на голове — и
ничего больше. Остальное в их книгах словно бы мимоходом прилагалось к этому, как мало достойное
внимания. И конечно, такая скупость сведений в делах любви не особенно много прибавляла к опыту молодых
читателей этих книг.
Художники у них тоже не писали обнаженных человеческих тел. Как видно, и они считали в человеке
главным только лицо. Остальное в нем, по их мнению, не могло быть причиной для проявления каких-либо
чувств, и поэтому они все остальное прикрывали подходящей к случаю одеждой: на рабочего или работницу
набрасывали спецовку, на интеллигентного человека — новенький жакет с блузой или костюм с галстуком. Это
я заприметил на выставках и в музеях, куда тоже ходил по совету Ивана Петровича. Прикрыто было в человеке
все, кроме лица.
Конечно, это как-то облегчало работу художников, избавляя их от необходимости отделывать все то
трудное, что кроется в изгибах и поворотах человеческого тела, да еще в разных цветовых оттенках его кожи.
Но это же вытесняло у людей из памяти понятие о том, что у человека, помимо лица, есть красивое тело.
Поэтому неудивительно, если их парень, которому приспело время любить, смотрел девушке только в лицо, не
зная, что у нее имеется в запасе еще кое-что, стоящее его внимания.
Тем не менее дети у них были повсюду. Это показывало, что в жизни они все же находили какие-то пути
к тому, чтобы не оставить свою страну без потомства. Я видел у них очень много детей во дворах, на улицах, в
садах и парках. И женщины, которых я встречал в тех же местах, никак не походили на каких-нибудь наивных
простушек, способных довольствоваться одним только внешним видом мужчины, не сделав попытки найти в
нем что-нибудь посущественнее. Да и сами они, эти женщины, несли в себе столько всякого иного достояния,