Страница 106 из 130
приподнял одну доску, определяя на вес ее сухость. Это отвлекло его от раздумья, и он сказал, тронув стену
рядом с письменным столом:
— Вот здесь ее надо поместить. От стола до угла. Высотой около двух с половиной. Понимаете?
Я понял, конечно. Тут нечего было понимать. Но он сказал это с большой мягкостью и вежливостью в
голосе, чем еще раз выдал свою полную несхожесть с тем страшным Иваном. А если он не был тем Иваном, то
стоило ли с ним особенно церемониться? Вежливые люди так устроены, что они всегда остаются вежливыми,
как бы с ними ни поступали другие. Они и на грубость отвечают вежливостью. Так странно они устроены. И
этим они дают повод грубости быть еще грубее, потому что грубость ненавидит всех, кто умеет в споре с ней
оставаться в пределах вежливости. Я, правда, не имел намерения быть грубым, но мне было весело видеть, что
каждый очередной Иван все меньше походил на того Ивана. И мне хотелось по этому поводу тоже что-то такое
сморозить. И я сказал ему как мог строго, хотя и вполне вежливо:
— Я бы желал точные размеры, извините в одолжении, пожалуйста.
Он посмотрел на меня как бы с некоторым удивлением и опять задумался, разглядывая рисунок новых
обоев на стене. Такая склонность была у него к задумчивости. Я еще раз, уже нарочно, громыхнул досками. Это
прервало его думы, и он сказал, что завтра даст мне размеры.
На другой день вечером я уже сам пришел к нему. Он пожал мне руку и показал размеры полки, которую
изобразил на листке бумаги. Рядом он вычертил другую полку, поменьше, определив ей место на стене между
шкафом и окном. Видя, что я все понял, он показал уголок, где я мог заняться строганием досок, а сам уселся за
письменный стол, заваленный книгами. И, конечно, он сразу же опять призадумался, подперев кулаком свой
широкий подбородок. Так безобидно он был устроен, этот четвертый по счету Иван, которого я едва не принял
за того Ивана.
На столе, кроме книг и чернильницы, у него стояла также стеклянная ваза, полная крупных садовых
цветов, среди которых были георгины, лилии, маки, гладиолусы и флоксы. Осторожно подведя ладонь под
основание одного из цветков, он слегка притянул его к себе, разглядывая широкие багровые лепестки, из
глубины которых выглядывали огненные тычинки. При этом вид у него был такой, словно он впервые в жизни
увидел цветок и удивился тому, что увидел.
Выпустив цветок из пальцев, он откинулся на спинку стула и некоторое время разглядывал весь букет
издали. А потом оперся ладонями о край стола и окунул в букет лицо. Эти движения он проделывал
попеременно несколько раз. И все время на его лице оставалось такое выражение, будто он нашел в этих цветах
что-то очень удивительное, чего раньше не замечал.
Да, так вот обстояло у них дело с Иванами. И, глядя на этого новоявленного Ивана, я подумал, что вряд
ли мне придется увидеть здесь у них того, настоящего Ивана. Каждый очередной Иван из тех, которые мне уже
встретились, приводил тому все более явные доказательства. И уже совсем не вязался с понятием о том Иване
этот последний Иван. Правда, ростом он мало не догнал огромного Юсси Мурто, возвышаясь надо мной почти
на целую голову, и плечи его тоже не требовали дополнения к своей ширине. Но годился он скорее в мирные
садовники, нежели в грозные мстители. Да и к садовой работе вряд ли он был пригоден. У человека с такой
мягкостью в характере не хватило бы духу выполнить в саду самую простую необходимость: рассечь лопатой
крота, раздавить гусеницу, вырвать с корнем красивый цветущий сорняк.
Сделав свое редкостное открытие в букете цветов, он слегка повернулся на стуле, как бы готовый к
новым открытиям. Я в это время сколачивал себе из двух длинных досок подобие верстака, уперев его для
устойчивости одним концом в угол. И его серо-голубые глаза в поисках открытий немедленно обратились ко
мне, выражая к этому моему сооружению интерес не менее живой, чем к цветам.
Со стороны можно было подумать, что это сидит и крутится на стуле юнец, недавно открывший глаза на
жизнь и потому проявляющий такую жадность ко всему, что видит. Да и по внешности он мало отличался от
юнца. Его русые волосы, гладко зачесанные назад, полностью сохранили свою первоначальную густоту, а
движения были гибкие и легкие. Вот он встал со стула и подошел к открытому окну, через которое снизу
доносился шум проходивших трамваев и автомобилей. Опираясь руками о подоконник, он высунулся наружу и
глянул вниз, потом глянул в обе стороны вдоль улицы, потом прямо перед собой, потом вверх на небо, а
напоследок опять обернулся ко мне. И, обернувшись ко мне, он вдруг опять крепко задумался, будто усиленно
припоминая что-то. Выходило так, что в подобную задумчивость с припоминанием чего-то его вгонял каждый
раз мой вид. Стоило ему на меня взглянуть, как обязательно начиналось это припоминание. Но вот он, кажется,
припомнил, а припомнив, задал мне вопрос:
— Вы давно из Карелии?
Я ответил ему, что я не из Карелии.
Он спросил:
— Разве вы не финн?
Я ответил:
— Финн. Только не тот. То есть я именно тот. Я из Финляндии.
— А, понимаю. Вы один из тех, кто бежал к нам от безработицы двадцать лет назад.
— Нет, я не двадцать лет назад, а два месяца назад.
— Два месяца? Из Финляндии? Это по какой же причине?
— Так. Захотелось хорошей жизни попробовать немножко.
— А если без шуток?
— Я без шуток, простите за любезность. Я услыхал, что ваше правительство обещало устроить своим
людям хорошую жизнь, и вот приехал за этой жизнью.
Я все еще отвечал ему шуткой, конечно. А как иначе было ему отвечать? Ведь не всякой голове доступны
серьезные разговоры. И к тому же мне было весело от мысли, что каждый их новый Иван все меньше походил
на того Ивана. Это давало повод надеяться, что мне и вовсе не придется тут с ним столкнуться. Было от чего
впасть в шутливое настроение.
Но этот Иван даже в шутках не был способен разбираться. Вместо того чтобы как следует оценить их и
посмеяться им, он опять погрузился в свою непонятную задумчивость, перестав задавать мне вопросы. И
задумчивость эта была настолько глубокой, что позднее, при расставании со мной, он забыл протянуть мне руку.
А когда я на следующий день вечером пришел продолжать работу над полками, он забыл протянуть мне руку и
при встрече. Такой он был мечтательный человек, Нет, это был совсем не тот Иван. Где уж ему! И я мог смело
входить в его комнату, не боясь удара доской по голове.
И даже находясь в другом состоянии, он тоже не напоминал того страшного Ивана. В другом состоянии
он бегал и прыгал по двору, заваленному досками, балками, бревнами, брусьями, и ловил мяч, который ему
бросала худенькая загорелая девочка с черными косичками, сцепленными вместе на затылке. Он старался
кидать ей мяч прямо в руки, а она в ответ нарочно кидала мимо него, чтобы заставить его бросаться из стороны
в сторону, и при этом злорадно смеялась над каждым его промахом. Но надо сказать, что прыгал он довольно
легко, несмотря на свой крупный рост, и мяч редко пролетал мимо его рук.
И потом он разговаривал с ней внутри той части дома, где еще продолжалась отделка. Сквозь шарканье
моего рубанка и негромкую песню молодого Терехина, макавшего в жидкий клей суставы оконных рам, было
слышно, как они спорили о чем-то, проходя по коридору, в котором штукатуры продолжали укреплять
алебастром узоры потолка. Девочка пыталась уйти от него куда-то, а он шел за ней и спрашивал:
— Разве ты ко мне не зайдешь?
А она отвечала:
— Спасибо. Я к дяде Ване.
— Я тоже дядя Ваня.
— О, таких дядей Ваней много. А у меня один дядя Ваня.
— Разве ты не ко мне приехала?