Страница 105 из 130
терял, хотя имя у нее было такое же, как у жены того Ивана. И дети у него были живы-здоровы. Не потому ли
он был так добр? Один из его сыновей работал в Арктике радистом и не собирался оттуда скоро возвращаться.
Его комната и была мне предложена временно за пятьдесят рублей в месяц. Это была третья часть всей их
платы за трехкомнатную квартиру. Она показалась мне совсем крохотной, эта плата, после затрат в гостинице.
Вся плата за квартиру составляла меньше десятой доли заработка самого Ивана Петровича. А если прибавить к
его заработку то, что присылал ему с Севера старший сын, то плата за квартиру получалась меньше тридцатой
доли их общего заработка. Так мало ценят они тут свои жилища. Но когда я спросил Ивана Петровича, не
слишком ли мало я ему плачу, он сказал:
— Ну что вы! Да, по правде говоря, мне не деньги важны, а хороший собеседник в доме.
И он объяснил мне, что его второй сын тоже постепенно откалывается от семьи. Его интересы уже давно
где-то за пределами дома. Через полгода он кончит электротехнический институт и уедет снабжать водой
южные пустыни. А ему, Ивану Петровичу, хочется иногда перекинуться с кем-нибудь в шахматишки или в
шашечки или просто поговорить о том о сем. Вот он и уговорил свою хозяйку Марию Егоровну принять меня
временно на жительство. А Мария Егоровна, довольная тем, что я оказался третьим некурящим мужчиной в ее
доме, взялась варить мне по утрам и вечерам кофе, заставляя, однако, меня самого заботиться о том, чтобы он не
переводился. Выполняя это, я покупал кофе и ставил его в шкафчик на кухне. Там же я хранил сгущенное
молоко, сахар, ветчину, масло и булку.
Случалось иногда, что запас кофе в моей банке иссякал, а я забывал вовремя пополнить его. Несмотря на
это, в кофейнике моем и утром и вечером по-прежнему оказывался крепко заваренный горячий кофе. Случалось
мне также иногда забыть купить остальные продукты. Несмотря на это, свежая булка, масло, ветчина или сыр
всегда оказывались на тарелках рядом с моим стаканом. А когда я пытался расплатиться за них с Марией
Егоровной, она отмахивалась от меня и говорила:
— Ништо!
Не знаю, что означало это слово. Может быть, оно допускало, что с деньгами за продукты можно
повременить? А может быть, оно определяло цену этим продуктам, как очень малую, о которой даже не стоит
говорить? А может быть, оно определяло такую же малую цену мне самому? А может быть, оно намекало на
очень высокую цену продуктам? А может быть, в нем таилась какая-нибудь угроза, в этом слове, и мне нужно
было понимать его в таком роде, что, мол, берегись, это тебе даром не пройдет?
Не знаю, как мне надо было понимать это слово. Мария Егоровна произносила его не только в разговоре
со мной, но и с Иваном Петровичем и с другими людьми, и не только в разговоре о домашних делах, но и в
разных других разговорах о делах всемирных, земных и небесных. Произносила она его и наедине с собой,
приготовляя, например, на кухне обед, или моя пол, или сидя вечером перед телевизором. И каждый раз в этом
слове оказывались подходящие к случаю звуки. Иногда они как бы выражали довольство и умиротворение,
иногда что-то веселое и даже разудалое. Иногда это были нотки недоверия или насмешки. А порой это мягкое
слово звучало у нее грозно и непримиримо, не суля добра тому, кого касалось. В таких случаях доброе лицо
Марии Егоровны тоже менялось. Ее мягкие губы сжимались и твердели. Брови сдвигались над серыми глазами,
делая суровым ее взгляд. А пальцы туже стягивали узел цветного платка, охватывающего ее густые русые
волосы, тронутые сединой у висков, стягивали с такой решимостью, как будто она готовилась двинуться куда-то
в боевой поход.
Но не ко мне относились нотки суровости в голосе Марии Егоровны, и не против меня готова была она
двинуться в поход. В разговоре со мной она применяла мягкие нотки, следуя примеру своего мужа. На работу
мы с ним отправлялись теперь вместе, проходя пешком те три автобусные остановки, что отделяли нас от
недостроенного дома в Коротком переулке.
Так повернулись у меня дела. Не хотел я оставаться в России, но остался. Не хотел я встретить у них
Ивана, но встретил — и даже двух. И как встретил! У одного Ивана я жил на квартире, а с другим Иваном
работал в одной мастерской. И ничего страшного это мне как будто не сулило. Я остался жив, и кости мои были
целы.
И когда мне встретился третий Иван, работавший в той же бригаде штукатуром, я уже рассматривал его
спокойнее, не смущаясь тем, что он имел такие же внушительные признаки: крупный рост, серо-голубые глаза и
русые волосы. Меня уже не пугали признаки. Мало ли на свете схожих признаков? Признаки одинаковые, а
люди разные. Подтвердилось это и в третьем Иване. Оказывается, воевал он где-то на Южном фронте, а
женился впервые только после войны.
Разные, стало быть, имелись у них Иваны. И хотя каждый из них, судя по облику, мог проделать с
помощью пулемета и автомата то самое, что было проделано там, на далеком северном болоте, но не каждый
проделывал это именно там.
И совсем уже весело стало мне при появлении в поле моего зрения четвертого Ивана. Весело потому, что
я заприметил в нем признаки целых двух Иванов. А уж это было не сообразно ни с чем. Ну, хорошо. Пусть он
был тем страшным Иваном, от которого едва унес ноги Арви Сайтури. Это я готов был допустить, имея в виду
его рост, цвет глаз и зачесанные назад русые волосы. Я уже насмотрелся на таких Иванов и привык не
удивляться их появлению передо мной. Но он вдобавок напомнил мне своим видом того русского матроса,
который приходил почти сорок лет назад к Илмари Мурто. Для полного сходства ему недоставало только густых
усов. Так что же мне оставалось делать? Считать его сыном того усатого Ивана, который так стремился
обеспечить своего едва рожденного тогда малютку мирным соседом и так обидно погиб, не выполнив своей
задачи?
Да, действительно, по возрасту он вполне мог бы сойти за сына того давнего Ивана, хотя хорошая
округленность щек и молодая толщина губ убавляли его годы, придавая ему вид тридцатилетнего парня. Но вид
мог не совпадать с подлинным возрастом. Лицо с такой плотной кожей, сохранившей в себе все нужные соки и
свежий цвет, может казаться молодым до полусотни лет и даже дольше. И, конечно, оно полно моложавости у
человека, которому еще нет и сорока. Но даже при такой поправке на возраст было слишком невероятно
предположить в нем одновременно и того и другого Ивана. Не случается теперь в жизни таких
неправдоподобных совпадений. Только в каком-нибудь очень плохом романе может совершиться подобная
вещь. А я не собирался иметь дело с выдумками из плохого романа. Мне и в жизни хватало, над чем ломать
голову.
Этот четвертый Иван не состоял в нашей бригаде и неизвестно где работал. Он был в новом бледно-
фиолетовом костюме с темным галстуком поверх светлой рубашки, когда подошел ко мне и сказал:
— Мне надо книжную полку сколотить. Вы не смогли бы это сделать?
Я мог это сделать, но только после окончания работы. А до окончания работы оставалось десять минут,
Он переждал эти десять минут, слоняясь взад и вперед по комнатам и коридорам еще не законченного нами
крыла дома, прилегающего к переулку. А затем повел меня вверх по лестнице законченного крыла, выходящего
окнами на Трамвайную улицу. В этом крыле люди поселились сразу же, как только мы его закончили. И одним
из его жильцов оказался этот самый Иван Иванович Егоров.
Он привел меня в свою небольшую комнату на четвертом этаже и показал на груду книг, сложенных в
одном углу. Показав на них, он задумался, как бы припоминая что-то, но, как видно, не припомнил, Кивнув
затем на трехметровые доски, сложенные стопкой у другой стены, он опять попробовал что-то припомнить. Я