Страница 81 из 90
подумал, было постылое непреодолимое упорство.
Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать
розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.
«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»
Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами,
плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу
неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую
из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его
задержать. Но мешали рюкзак и ружье.
Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища.
Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с
мольбами было обещание вечной верности.
Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной
беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката.
За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить
Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем
обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились
жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом
рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.
Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на
спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности.
День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без
цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское
безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да
разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем,
незачем быть ему на земле.
Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем
сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить
с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее - сойки. Какие-то невразумительные
существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности - вот. Сойка, та-то, вчерашняя,
объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она
понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а
стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.
Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину
ствола сизой липы.
Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление
бархатисто-мягкой, как мох на камне.
Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался
из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.
«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока
не вывернет».
Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие.
Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в
кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки»,
образуемой дулами и спайкой между ними.
Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью
продолжали разбегаться из-под ступни.
«Я трус. Время все равно растечется».
Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять
возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к
прикладу. Он оторвал висок от сдвоенных дул и послал ногу к скобе. Вороненая скоба с
перистой чеканкой по внешнему овалу предохраняла путь к спусковым крючкам. Едва
палец оперся о скобу, Вячеслав поплотней приткнул голову к стволам и нажал на верхний
крючок.
За миг до того, как нажал на крючок, уверил себя, будто умрет в тишине, потому что
дробь разнесет его мозг прежде, чем прогрохочет выстрел.
Не сразу Вячеслав осознал, почему раздался пронзительно тонкий звук и почему цела
его голова. Несколько секунд, а может, и минут он находился в состоянии беспамятства.
Затем он уяснил, что услыхал не звук осечки, а звук курка по бойку, на пути которого не
оказалось пистонки. Ловко сработала Тамара: вытащила из стволов патроны. Когда ж
успела? А, после переодевания выскакивала в сени. Достать патронташ. Раздернул шнурок
рюкзака, но не обнаружил патронташа среди консервных банок со свиной тушенкой,
печеночным паштетом и зеленым горошком, которые забыл выгрузить.
Отбросил ружье. Шваркнул ботинком по короткопалому корневищу, облепленному
каменной зернью. Ругался в голос. В потоке брани, как белые камушки в мутной пульпе,
извергаемой земснарядом, попадались наивно-чистые слова о любви к Тамаре, о печалях
из-за безотчетности ее поведения, о том, как она смела помешать его освобождению от
нынешних неразрешимых страданий.
Лес притих. Перестали стрекотать сороки, дятел с алым затылком прекратил
долбежку, осекся пересвист лазоревок, рябчик, с шуршанием шаставший но ольховому
бурелому, замер, раскрыв в настороженности перьевые клапаны ушей.
Дорогой на станцию Вячеслав поуспокоился. В глубине души он был счастлив, что
осмотрительность Тамары спасла ему жизнь, хотя и кочевряжился перед самим собой,
будто все еще возмущен ее вероломством.
36
Ксения, когда у нее случалась неприятность, хотела бы, да не могла быть
нерадостной. Еще в школе кто-то из мальчишек определил особенность ее натуры: дал
прозвище «Мячик» отнюдь не за пунцовые щеки, за то, что почти непрерывно
подскакивала.
Смятенная понурость Вячеслава не отзывалась в Ксении даже легкой прихмурью.
Правда, она одобряла его строгость («Нашей сестре позволь слабинку - в пропасть
скатимся. Поднаплодилось бесстыдниц»). Она понимала, что в суровых муаках вызревают
серьезные мужчины. Свою заботу о брате она видела в том, едва он перебрался к ним с
Леонидом, чтобы вернуть ему прежнюю жизнерадостность. Хотя он и был немтырем и не
ходил ногами до трех лет, характером он в них с матерью.
Вчера, возвратясь в город, без заезда домой он направился в копровый цех. Во время
смены, как казал Леонид, Вячеслав угрюмо с д ы ш а л , словно вернулся с похорон.
Леонид мастак выведывать чужие секреты, но, как ни хитрил, задавая Вячеславу вопросы
с подходцем, тот так и отмолчался. А раньше не то что не таился - сам напрашивался с
переживаниями: вникни, без лукавства и жалости разбери. Коли замкнулся - вовсе
заплутал или накануне неожиданного решения, ну, прямо такого, какое взбудоражит
родню.
Диван, на котором спал Вячеслав, был короток. Так как Вячеслав лежал, вытянувшись
во весь рост, - голова перевесилась через валик, а ноги, угнездясь пятками в продавы
другого валика, нелепо торчали вверх.
«Огромина! Готовый мужик!» - восхитилась Ксения, но через мгновение опечалилась.
Все не терпелось: «Сень, когда вырасту?» «Ну, вырос. Куда торопился? Как почнут на тебе
ездить... Кабы мы были, как солнышко. Как почнут ездить кто во что горазд, не успеешь
оглянуться - износился, болячки. Отец в тебе изверивается. И ты, возможно,
разочаруешься в своем сыне? И зачем рос? Ой, да что это я хандрой окуталась? Вырос - и
ладно. Птицы и те не без заботы. Человек без заботы, что самолет без турбин. Кем бы мы
были, если б не горе, не подлость, не заботы? Беззащитными лежебоками,
равнодушниками... Эк выдул! Сильный да добрый, не какой-нибудь чертопхай».
Еле сдерживая проказливый смех, Ксения подошла на цыпочках к дивану. Она