Страница 82 из 90
собиралась зажать Вячеславу нос. Его четко выкругленные ноздри, прямо раковины,
подзадорили ее веселое намерение.
«Перекрываю клапаны!» - сказала она себе, преодолевая желание запрыгать, и
придавила указательными пальцами его ноздри.
Вячеславу снилось, что он, глядя вперед, мчался под гору на санках. Дороги на склоне
не было, поэтому он не опасался транспорта. Когда вдруг стало нечем дышать, он решил,
что нос забило снегом, и дунул в ноздри. Нос почему-то не продулся. Вячеслав хватнул
воздух ртом и проснулся от воркующего смеха сестры. Пробурчал:
- Чего балуешься?
На Ксению он не умел сердиться.
- Нельзя разве растормошить братца? Растормошу! Не скисай. Не молчи в платочек.
Единокровный, а как чужой. Иль забыл пословицу: свой своему поневоле друг.
Ксения пробовала добраться пляшущими пальцами до его боков. Он обтянулся
одеялом, и, хотя ей удавалось дотрагиваться до них лишь через ткань, он брыкался и
взвизгивал.
- Нянь, я ж боюсь щекотки.
Она хотела укорить Вячеслава за скрытность, а сказала умилительно-довольным
тоном:
- Славка, Славка, выдул ты с высоковольтную мачту, а все у тебя повадка
мальчугашки.
- Ксень, лукавишь.
- Поделись.
- Поделился бы, да ведь транс.
- Транс?
- Все спуталось в душе и замерло.
- В уверенности была: поехал мириться.
- Качели.
- Что стряслось?
- Качели.
- Заладил: качели, качели.
- Беспонятливая. Взлет, точно к богу на облако! И - падение. Еле уцелел. Короче,
бесчувственность.
- Рассержусь, верста ты коломенская. Хватит водить в тумане.
- Ксень, а ведь я живу!
- Неспроста ты радужные пузыри пускаешь.
- Ничего прекрасней человек не может себе пожелать, чем остаться жить.
- Вон почему ты петли петлял. Я изнервничалась, когда мама позвонила в машзал и
сказала, что ты поехал к Тамаре. Она мне: я, мол, заставила Славу ружьишко захватить. А
я про себя: смерть родному сыну в руки вложила. Она мне: обещался боровой дичи
настрелять. А я: себя бы не угрохал. Я радостная, а сегодня многажды радостная:
живехонький лежишь, чумовой ты мой братец! Не отвертишься все-таки. Поскольку мы
безбожники, в попах не нуждаемся, но душу-то излить у всех бывает приступ. Я заменю
тебе духовника. Ну-ка, исповедуйся.
- Для исповеди не созрел.
- Не подошло настроение?
- Надо осознать, что грех, что блажь. Справедливость отделить от заблуждения,
соблазн от высокого чувства. Ксень, боюсь подмены. Любовь вроде перегорела.
Благодарность ли чё ли?
- Эх благодарности тебе мало! Армию отслужил, а все дурошлеп, как подросток. Вы,
мужчины, неблагодарны, потому благодарность презираете. Благодарность ни на сколь не
ниже любви. Разобраться, так чего-чего не понамешано в любви: сладость с горечью,
нежность с жестокостью, свет с тьмою, благодарность с ненавистью. Очень много
благородства могут проявить люди друг к другу. Боготворишь - ты благодарен, проявляешь
ответно великодушие. Я за Леонида вышла... Обо мне у парней было скудное
соображение. На танцульки ей бы все... Просторней зал - туда норовит. Для вальсов
прежде всего. Закруживалась до тошноты. Тому взбрендится - Ксения безмозглая
ветродуйка, этому... Он приставать, я по мордасам. Леонид сразу определил: весельчачка,
но умна, вертушка, да строгая. На жизнь какие только пертурбации не падут. Нытик,
брюзга, паникер, Фома неверующий возле меня всегда будет задорный, как плясун во
время присядки. Благодарна Леониду: определил с налета. Лучше моего мужа нет.
- Хвальбушка.
- Ясный человек, без подвохов. Собирались пожениться, он говорит: «Я голубятник.
Уважай мою привязанность к птице». Увы, согласилась. Отгуляли свадьбу, положили нас в
постель. Я никому не рассказывала. Между нами. На рассвете очнулась. Лап-лап, а рядом -
тютю, пусто. По комнатам пошныряла, нигде Леонида нет. Зима. Оделась. Во двор. Следы
в снегу.
- Детективная история.
- Не умничай. По следам до лестницы на чердак. Поднялась потихоньку, дверцу
приоткрыла. Разговор, а второго человека не вижу. Прислушалась. А он к голубям: я,
дескать, определился, семейный, это вам не хухры-мухры. По случаю свадьбы калил для
вас подсолнечные зернышки. Накормлю вкусно до отвала. Завтра прошу не обессудить:
начнутся будни. Корм пойдет обычный: ржаное охвостье, овсянка, перловка, горох да
чечевица и самая малость пшенички. Прикрыла дверцу и обратно в дом. Ты вот нежишься,
а он давно укатил на мотоцикле к голубям. Делится между ними и мною.
- Зато ясность.
- К чему я клоню, братец? Отношения без ясности кончаются коротким замыканием,
после чего цепь духовная, душевная ли и еще какая прерывается.
- Ксень, а ты улучшила историю своей жизни.
- Сказанёт... Губы вот оборву. Вообще-то, братец, женщины тщеславны. И у меня
были качели. Людям, братец, необходимо ограничивать себя. Соблазнов много, а жизнь
одна. Я знаю женщин... Меняли мужей, заводили любовников. Мотушки. Не расцвели.
Наоборот. Преступника видно по лицу. Жесткое лицо, окостенелое. На женщин этих
глянешь, и сразу видно: истасканные, растлительницы, грязь от них... Ты не должен
считать меня старомодной. Строгая самодисциплина для всех времен хороша! Как-то
снимаю с веревок белье во дворе, подростки - кто в бадминтон, кто в волейбол... Две
девчонки из соседнего подъезда от одних к другим шныряют и всем одни слова: «Мы за
свободную любовь». Под грибком женщина сидела, ее сынок в песочке играл. Она вдруг
хвать мою веревку, догнала девчонок, давай хлестать. Они завизжали, убегать. Она
догоняет, полосует их, полосует. Принесла веревку. Саму аж трясет: «Распутницы
проклятые. В парке собачью свадьбу устроили. По подвалам таскаются. В милицию
забирали, в штабе дружины стыдили, родителей штрафовали, а все совесть не
проснулась». Без личной дисциплины, братец, человек превращается в гнуса.
- Ксенькин, спасибо. Я встаю. Ты покуда чай приготовь.
- Чай заварен и полотенцем укутан. За что спасибо-то?
- За чай.
- Слава, иногда мне сдается: правильно мужики в Азии делают, что строго держат
нашу сестру. Вон сколько у них детей. А у нас один-два, редко три. Народ убывает. Жить
для себя важно. Да разве можно забывать про увеличение народа? Государство наше
ослабнет. Людьми ведь оно держится перво-наперво.
- Чего ж у самой только двое?
- Близок локоток, да не укусишь. Смотри, чтоб, как у мамы с папой, было у тебя: не
меньше семерых.
И Ксения удалилась на кухню, пританцовывая серебряными каблуками черных
босоножек. Вячеслав неприкаянно послонялся по комнате. Притянула к окну сирена
милицейской машины. Сигнал сирены вызывал в его воображении степь, посреди которой
торчит штанга, вращаемая мотором; к штанге прикреплена длинная, красной меди,
проволока; вихляя, проволока летает над полем и задевает о землю, отсюда и звук -
изгибистый, пронзительно-певучий, предостерегающий. Из крыши милицейской машины
лилово-синим куполом торчал стеклянный колпак, его пронизывал стреляющий свет
мигалки.
«Интересно, - подумал Вячеслав, - какая машина приехала бы т у д а ? Сперва
сфотографировали бы меня. Меня? Как бы не так. То, чем был я. Вот оно что... Смерть
отнимает у человека «я». Существовать - значит быть носителем «я». Каким бы ни было,
но оно, твое «я», и воплощает в себе твою жизнь, твою личность, твои свойства и
поступки. А, глупец! Эка важность. Какая бы туда приехала машина?! Расстрелял свое «я»
- и ты уж ничто. Если я над чем и должен думать, над тем, почему не сознавал себя как
«я». Выходит, мое «я» было бессознательным. И, наверно,остается?»
Утро было ветреное. Листья лип, ржавые, в черных оспинах, густо осыпались.