Страница 80 из 90
Намерение Вячеслава скрыться незамеченным походило на младенческую затею.
Тамара, в которой замужество развило трепетную женскую бдительность, почувствовала и
поняла, что он попробует удрать. Однажды удирал. Но то бегство не угрожало разразиться
катастрофой ни для их отношений, ни для его жизни, а это обещало. Удержать, лишь бы
удержать. И катастрофы не будет. Но пока старуха дома - его не удержать. Щепетильность
на грани безумия. Стыд, доводящий до самоотрицания. Разбудить старуху. Умолить хотя
бы часик скоротать в огороде. Те же срезанные табачные кусты перенести в сарай. Но как
подступиться к ней? Как просить? Старуха добра, да ничего не смыслит в современной
этике. Нет, не получится. Есть, сказала, хочу, аж душа заходится. Не уговоришь, не
уговоришь. Закончится унижением. Не старуха - металлический ерш, которым машины-
чистильщики соскребают с асфальта грязь и снег. Позвать Славу к столу - не сядет. В
горнице стола нет. Лавка, лавка! Романтично даже - обедать на лавке. Встать на колени - и
уплетать жаркое. О, в сенях скамеечка для дойки коровы! Вячеслав сядет, она на коленях
постоит. Нежданное наказание за прошлое.
Тамара выпорхнула в сени. Дверь всей своей лиственничной тяжестью грохнула о
косяк. Свет, пронзавшийся в широкую стенную щель, висел в коричневатом воздухе
голубой панелью. Угол этой панели плющился о скамеечку, проявляя на сиденье срезы
ножек. Тамара схватила скамеечку, еще не сообразив зачем, выставила перед собой
ножками вперед.
Вячеслав, радостная надежда которого ей передалась («Неужели удастся сбежать?»),
прошел из горницы до двери в сени мерным шагом, дабы, если встретится с Тамарой, не
возбудить подозрения: он-де решил вынести ружье и рюкзак в сени, где им и положено
находиться. И все таки, хотя и настроил себя на прочность и натуральный обман,
растерялся, когда увидел Тамару, которая явно заранее приготовилась, чтобы помешать
ему драпануть. Жестом мучительной озадаченности он провел ладонью по своему лицу.
Жест был волочливый, круговой. Движение ладони сопровождалось трескучим шорохом
отросшей за сутки щетины.
То, что Тамара задержала Вячеслава, представилось ей как беззастенчивое унижение,
и она отступила к дощатой стене, освобождая ему путь. Он повесил рюкзак и ружье на
крючья, ввинченные в бревно, и вернулся в горницу.
Тамара помчалась открывать ставни, а после, уже сияющая, словно недавно совсем не
было гибельного разговора и попытки Вячеслава улизнуть, собрала обед на лавке.
Неизбежное пребывание в доме настроило Вячеслава на покорность. Он сидел на
скамеечке, привалясь к волнистому срубу. Затылком уютно приладился во впадине между
овалами бревен. Свободная поза и убеждение в том, что свою участь он предопределил до
полной неизбежности, внушали ему чувство, будто он достиг состояния высшего
бесстрашия и теперь никто не сможет скрыть от него самое потаенное намерение.
Пока Тамара занималась приготовлением еды, уборкой и накрывала обед на лавке, на
ней был нейлоновый халатик, где перевились пионы полыхливо-яростного фиолетового
цвета. Принеся тарелки с жарким, она вздумала переодеться, для чего и выскочила в
прихожую. И Вячеслав сказал себе, что выскочила она туда не по застенчивости (куда
охотней переменила бы одежду в горнице, даже не постеснялась бы под видом
необходимости повертеться перед ним голышом), а по головному расчету: сейчас ему по
душе лишь одно целомудрие. И как бы она ни применяла женские хитрости, а также
искусы, его ничем не зацепишь, - следовательно, необходимо вести себя со строгой
скромностью.
Чувство прозорливости, открывшееся в Вячеславе под воздействием решения
расстаться с жизнью, не могло, однако, достигнуть всеохватных результатов: оно,
проявляясь, не может не опираться на самого себя. А Вячеслав, подобно каждому из нас,
многого не знал о себе. Он не подозревал за собой того, о чем догадывалась Тамара:
шоколадный и розовый цвет уводят его от спокойствия к неравнодушию, к восторженной
возбужденности. То она ходила неслышно: скользящий восточный шаг, чувяки из тонкого
красного хрома, тисненные золотыми узорами, а здесь вошла в туфлях, мерцавших
черным лаком, широкий каблук припечатывала к полу с намеренной твердостью, и он
производил звук, похожий на удары барабанной палочки о черепаховый панцирь.
Отвороты вязаных шерстяных брюк цвета шоколада, тонко посвистывая, летали по
туфлям. Розовый свитер с воротником в два пальца, из которого красиво восходила ее
голова, волновался поверх груди и в талии над бедрами. Она взяла с комода бокастую
бутылку и серебряные рюмочки, принесла их на лавку. Коньяка хватило только на эти две
рюмочки. Вячеслав, заслышав развалистую поступь старухи, слезшей с печи, отказался
пить и кивнул на дверь.
Старуха сказала, что будто бы не чаяла, что ей поднесут душистого заморского вина,
да такого крепкого, инда перехватывает дыхание, как крещенский мороз. Рюмочки ей
напомнили ярмарку детских лет, еще при царском режиме: видела, как купцы в медвежьих
шубах пили прямо на холоде из таких вот дорогих рюмок светленькую монопольку.
Вчера Вячеслав не поверил, что серебряные рюмочки принадлежат старухе, но забыл
думать об этом, и вот ненароком выяснилось, что Тамара обманула его. Если бы обман
обнаружился еще часа два тому назад, то он обязательно стал бы выведывать, чьи
рюмочки. Сейчас он лишь вздохнул. Разве дело в том, кому они принадлежат? Дело в том,
что они не оставляют сомнения: была и, вероятно, будет в отношениях Тамары и декана
постыдная скрытность.
К возвращению Тамары, которая почему-то выходила из прихожки в сени, Вячеслав
не успел вернуть своему лицу выражение обреченного спокойствия. Он сидел мрачный,
оскорбленный и, хотя вопреки этому поразился ее красоте, свежести, непорочному сиянию
глаз, все же, как ни пытался, не преодолел желания уйти.
- Я откочевываю, - сказал он, вставая.
Пока он выбирался из-за лавки, глаза Тамары успели наполниться слезами. Это не
остановило его.
Сорвал с крючьев ружье и рюкзак.
Поднял под великанским подсолнухом чехол. Не утерпел, взглянул: не выбежала ли
Тамара из дома? Нет. Посреди двора маячила старуха, вся в черном сатине, платочек
цветастый, как наволочки на подушках. Подняла над плечом руку. Ладошка - корявой,
вырезанной из сосновой коры, перевернутой вверх дном лодочкой. Пальцы, вероятно,
нелегко разгибать - почти парализовались от беспрерывного крестьянского труда.
Неуклюже толкнула руку вперед. Может, попрощалась, а может, одобряла его: правильно,
мол, поступил, иди, да не вздумай вертаться.
35
Над тропинкой висело облако конопляного аромата. Вячеслав с ходу остановился,
почувствовав вяжущий, густопыльный, благоухающий дурман. Мохнатой гривой высилась
поблизости конопля. Жамкая в ладонях ее метелки, вспомнил, как в день приезда из армии
увез Тамару на пустырь с намерением, которое теперь представлялось насильническим, а
тогда сидело в нем, как справедливая месть. Горестная она была в тот раз, Тамара,
особенно в ту минуту, когда пересыпала из горсти в горсть изголуба-зеленые зерна
конопли. А нынче ей и того горестней. Хотя она и предала его, и, может, не раз, все же,
вероятно, она не из тех женщин, кому легко дается близость с новым мужчиной. Да что
легко?! Наверняка казнится: позор, грехопадение. И нет на душе не то что отрады -
отрадинки.
Вячеслав в отчаянии разомкнул руки. Осыпались в траву коноплевые семена,
истершиеся листочки. Ладони зазеленились, дышали духмяной горечью.
«Подло! - покаянно подумал он. - Разве так поступают?»
Он вслушался в себя как бы в ожидании согласия. Но ответом его чувства на то, о чем