Гайдамаки. Сборник романов

Василий в лицах изобразил, как медведь жаловался на то, что ветер вечно мотает у него перед мордой ветви, отчего рябит в глазах и даже путь в собственную берлогу не отыщешь. Зайцу не нравилось другое — ветер обгонял его, самого быстрого из зверей. Тихая озерная вода считала себя красавицей. Недаром же все — и люди и звери — наклоняются над нею, жадно целуют ее, утоляя жажду. Воде вовсе не хотелось, чтобы ветер морщинил ее гладкое прекрасное лицо. Даже ручеек выступил против ветра. «Жур-жур! — сказал он. — Я сам всегда в движении. Но я знаю, куда тек вчера, куда теку сегодня и куда потеку завтра. А ветер творит неведомо что, создает беспорядок и всех тревожит. Если его спрятать, сразу станет тихо и хорошо. Настанет такая благодать, такое ласковое «жур-жур», что мы все наконец отдохнем и порадуемся».

— Они спрятали ветер? — с тревогой спросил Петька. — Он ведь большой. В мешок не сунешь.

— В том-то и дело, что ветер не всегда бывает большим. Спит он, свернувшись в клубочек, где-нибудь под кустом или под деревом. И тогда его можно подкараулить и схватить.

— А он проснется и убежит!

— Если за день не очень устал. А то ведь он намается и спит крепко, хоть хватай его и вяжи. Раз уж ты такой нетерпеливый, то сразу скажу, что звери отыскали все-таки спящий ветер, сунули его в мешок, крепко-накрепко завязали, вырыли яму и закопали. И вдруг стало тихо и скучно. Остановились облака в небе. В одних местах все время шел дождь, а в других — постоянно светило солнце. Не росли жито и пшеница. Да это и понятно: там, где тучи закрыли небо, им не хватало солнца, а там, где постоянно сияло солнце, им недоставало дождя. Застыли, не доплыв до гаваней, корабли в море. Снова собрались звери на великую раду и стали ссориться: что, дескать, мы наделали, зачем ветер спрятали? И — виновных искать: кто первый предложил спрятать ветер, почему наперед не подумали, что выйдет?

— А чего же звери его сразу же не отпустили?

— Хотели было, да вот незадача: хватал и прятал его медведь, а потом он ушел и забрался в берлогу, где и уснул. Когда же его разбудили, он долго тер лапой глаза, а потом сказал, что забыл, где зарыт ветер. Мол, не обязан он все на свете помнить.

— А ветер сам убежал!

— Почему ты так решил?

— Потому что он и сейчас на воле. Вон — шумит рядом с нами.

— Правильно, убежал от всех ветер. Догадайся, каким образом он это сделал.

Петька наморщил лоб, долго размышлял, а затем убежденно изрек:

— Мышонок дырку в мешке прогрыз.

— Пусть так, — согласился Василий. — Мог мышонок прогрызть в мешке дыру. Могло и иначе случиться. Если хочешь, придумай другой конец для этой сказки.

— Ладно, придумаю, — обрадовался Петька. — Да я уже придумал, только пока говорить не буду. Пусть до завтра будет тайной.

— А конец простой! — услышали они за спиной голос. — Ветер освободился — и дело с концом. Самое главное, что он снова летает!

Это неслышно подошел «ничейный солдат» Василий.

— Ты как здесь оказался? Так можно и шведов проморгать, — сказал сотник Василий тезке. — Заговорились мы с тобой, Петька.

— Мне уже идти?

— Пора. Ты не забыл, в какой дом надо постучать?

— Помню.

— И, гляди, нигде не останавливайся и никуда больше не заходи. Обещаешь?

— Все сделаю, как вы сказали.

— Спеши! Я буду ждать тебя здесь. И ты, — продолжал он, обращаясь к «ничейному солдату», — напрасно покинул пост.

Петька улыбнулся, отчего его круглое лицо стало еще открытее и наивней, а нос гордо вздернулся к небу. Василий сдержал улыбку.

— Будь осторожен, малыш!

Петька, подпрыгивая, побежал вниз по холму и вскоре скрылся в кустарнике.

Мальчишка появился в отряде месяца два назад. Его родители погибли в Опошне, где шведы держали в плену более полутысячи малороссийских людей разных званий и сословий, в том числе и многих крестьян, не без основания заподозренных в стремлении осложнить жизнь завоевателям. Хотя князь Меншиков однажды предпринял крупную и успешную диверсию, освободив большинство пленных, родителей Петьки спасти не удалось. При первых же звуках выстрелов, поняв, что русские рвутся к Опошне, шведы перекололи штыками до полусотни пленных, в том числе и родителей Петьки. А сам Петька вырвался за частокол и, припадая к земле при звуках выстрелов, наглотавшись снегу, добрался до ближайшего леса. Там он простоял под деревом, может быть, час, а может, и целых пять. Он не помнил. Его нашли какие-то люди, о чем-то расспрашивали, но Петька не мог говорить. Он только смотрел прямо перед собой пустыми, мертвыми глазами и дрожал. Его привели к костру, раздели, растерли водкой, укутали в овчину. Так он остался в отряде. Спал рядом с Василием. В свободные минуты, а их было не так много, мальчик просил Василия рассказать какую-нибудь сказку… Случалось Петьке и относить важные депеши в соседний отряд, с которым были предприняты две совместные акции, причем весьма успешные. Захватили десять бочек крупного пушечного пороху, который в отряде никак не пригодился (его высыпали в реку), опять угнали более полусотни коней, перебив вооруженных табунщиков, наконец, взяли в плен четырнадцать валахов

[30]

и переправили через реку к Меншикову, чтобы в русском лагере их допросили, а далее поступили бы с ними так, как найдут нужным.

Князь Александр Данилович нашел нужным более получаса беседовать с простыми казаками-конвоирами. Может быть, князь помнил, что начинал свою жизнь вовсе не князем, а мальчишкой-пирожником. Но скорее другое: в минуты всеобщей опасности всем бывает не до чинов и званий. И приходит вдруг сознание того, что под мундирами все одинаковы, а пуля с равным успехом пробивает и княжье сердце, и сердце обыкновенного смертного, и даже королевское сердце. Александр Данилович Меншиков нашел нужным пуститься и в путаные объяснения по поводу ссылки Семена Палия. И самодержец, настаивал Александр Данилович, не свободен в своих поступках. Он вынужден считаться с обстоятельствами, с мнениями и интересами союзников.

«Даже бог, будь он на месте царя, вынужден был бы сослать Палия в Сибирь! — воскликнул князь, а затем, подумав, добавил — Если бы, конечно, бог был в союзе с бестолковым Августом. Но мы не выбираем себе союзников. Напротив того, теперь, когда держава наша стала силою могучей, союзники ищут нас. Кому выгодно, тот к нам и ластится. Впрочем, Палий уже возвращен. И теперь царь его милостями своими не оставит…»

…Василий лежал на спине, заложив руки за голову, и глядел в небо. Воздух лишь начинал густеть — приближались сумерки. И небо как будто стало ближе, а когда появятся звезды, оно снова станет высоким и отдаленным, как в полдень. Лишь в сумерках и на рассвете оно ненадолго приближается к земле, как будто пробует пристальней вглядеться в лик ее.

Стрекотали кузнечики где-то рядом. Казалось, что совсем над ухом. Пряно пахло чабрецом.

Думал он, если это можно назвать думами, сразу обо всем на свете — о Марии и Крмане, о ксендзе Шимановском, возвещавшем конец мира, о девушке Евдокии, которая очень плакала, когда ее недавно отослали из отряда домой, в деревню. Он видел лица: всегда напряженное, даже когда она улыбалась, лицо Марии; стертое, как будто лишенное четких контуров — Крмана; хищный профиль ксендза, его седые растрепанные волосы: «И обрушатся храмы божьи, и опустится мрак на твердь и воды!»

«Об одном прошу,— сказала Евдокия. — Не отсылайте меня. Вас, если меня рядом не будет, убьют».

«Глупости, — постарался как можно тверже сказать Василий. — Никто меня не убьет. А ты что, пули умеешь заговаривать?»

«Умею».

Он не рискнул встретиться с нею взглядом, только махнул рукой и отошел прочь.

Ухо уловило мягкие, приглушенные травой шаги. Василий приподнялся на локте. Это опять был его тезка — «ничейный солдат», бежавший из отряда Яковлева.

— Что тебе неймется?

— Будем зажигать?

— Рано еще.

— Ребята спрашивали меня, какой толк в кострах.