Страница 45 из 93
Сохранилось множество историй о маниакальной подозрительности Ивана IV. Приведу лишь одну из них, страшную своей нелепостью, в изложении итальянца Алессандро Гваньини.
«Некий секретарь великого князя, его кровный родственник, однажды пригласил на пир нескольких придворных, своих приятелей, и принял их, конечно, весьма пышно. Однако, веселясь с друзьями, он забыл посетить государя великого князя. И он послал одного из своих слуг во дворец государя, чтобы тот посмотрел, что делается в церкви у великого князя. Слуга, не дойдя нескольких шагов до дворца, увидел великого князя, разговаривающего с каким-то советником; заметив его, слуга поворачивает домой, чтобы доложить это хозяину. Но потом, когда великий князь отослал того советника, с которым разговаривал, он спросил, чей это слуга приходил ко двору и по какой причине.
Тотчас слугу возвращают с дороги, и он отвечает, что послан посмотреть, что делается во дворце великого князя. Государь, услышав о причине, внезапно задержал слугу у себя и приказывает позвать как самого секретаря, так и его сотрапезников. Когда они явились, он приказал их пытать по-всячески, желая вымучить ответ, зачем они послали слугу во дворец расспрашивать о нем, и зачем они собрались на такой пышный пир, и одновременно он желал узнать, какие тайные разговоры они вели о нем. В конце концов, одни умерли, замученные жестокими пытками, других же, лишив всего имущества, он оставил полумертвыми».
Бесконтрольный властелин жизни и смерти своих подданных сам постоянно пребывал в страхе за собственную жизнь, а это порождает особый тип жестокости – иррациональной и немотивированной, которая была в высшей степени характерна для Ивана IV. Какой-нибудь Чингисхан был не менее безжалостен, но его зверства всегда преследовали конкретную, прагматическую цель: запугать еще непобежденного врага, привести население завоеванной территории к повиновению, укрепить расшатанную дисциплину и так далее. Правитель, одолеваемый бесформенными страхами, очень часто карает исключительно для самоуспокоения и, если так можно выразиться, для профилактики. Такому человеку менее страшно жить, когда все вокруг напуганы больше его самого.
У печально знаменитой жестокости Ивана Грозного, как мне кажется, может быть и еще одно психологическое объяснение.
Он получил титул великого государя в таком раннем возрасте, что вряд ли помнил время, когда по своему статусу не возвышался над всеми остальными людьми. Притеснения, чинимые временщиками, порождали обиду и мстительность, но никак не сокращали этой дистанции. Иван всегда был не таким, как другие: один-единственный, особенный, избранный Провидением – а все прочие не имели значения. Судя по поступкам царя, он был начисто лишен эмпатии, то есть ему и в голову не приходило ассоциировать чьи-то страдания с собственными переживаниями. В определенном смысле он, вероятно, так до старости и остался жестоким ребенком, с любопытством отрывающим крылышки мухе и жадно наблюдающим, как визжит мучаемая кошка. У него было право терзать всех, кого он пожелает, а подданные должны были безропотно сносить любые кары. В письме Ивана князю Курбскому есть любопытный пассаж, проникнутый искренним, наивным негодованием: да как же это ты «не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати»? Так жалуется ребенок, у которого отобрали игрушку.
Иван был безжалостен и в юности, легко предавая подданных пыткам и казням. Начиная со времен Опричнины, казни стали массовыми, и если поначалу людей умерщвляли без особых затей – чаще всего, просто вешали, рубили головы или, самое свирепое, сажали на кол, – то со временем Грозный явно вошел во вкус и начал проявлять извращенную фантазию. Возникает ощущение, что царю стало скучно просто убивать тех, кто вызвал его гнев; истязания и казни превратились в своего рода аттракцион.
Невозможно, да и незачем перечислять все небывалые прежде экзекуции, изобретенные Иваном IV и его палачами. Довольно нескольких примеров.
Ливонские немцы Иоганн Таубе и Элерт Крузе рассказывают об ужасной казни, которой царь предал своих ближайших соратников – казначея Никиту Фуникова, думного дьяка Ивана Висковатого и их «сообщников»: «Он приказал сперва привязать казначея к столбу, развести огонь и топить под ним котел с горячей водой. До тех пор, пока тот не испустил дух. Канцлера [так авторы называют думного дьяка] приказал он привязать к доске и растерзать и изрезать его, начав с нижних конечностей и кончая головой, так что от него ничего не осталось… У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних приказал он отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ноги и голову».
Гваньини описывает некую инфернальную машину, якобы изобретенную самим Иваном. «Это орудие из четырех колес изобретено для пыток самим нынешним великим князем: к первому колесу привязывают одну руку, ко второму – другую, таким же образом – каждую ногу к остальным двум колесам. Каждое колесо поворачивают пятнадцать человек, и будь казнимый хоть железный, хоть стальной, но шестьюдесятью человеками, беспощадно тянущими в разные стороны, он разрывается на части. Сам же князь обычно созерцает самолично эту казнь, и когда человека разрывает, он громко кричит, ликуя, на своем языке: «Гойда, гойда!», как будто бы он совершил нечто выдающееся».
Большинство рассказов подобного рода оставлено иностранцами, которым можно было не опасаться царского гнева, но есть и отечественные свидетельства. Так, Карамзин приводит отрывок из сохранившейся рукописи: «И быша у него мучительныя орудия, сковрады, пещи, бичевания жестокая, ногти острыя, клещи ражженныя, терзания ради телес человеческих, игол за ногти вонзения, резания по составам, претрения вервии на полы [веревкой пополам] не только мужей, но и жен благородных, и иныя безчисленныя и неслыханныя виды мук на невинныя, умышленныя от него».
Государю было мало подвергать свои жертвы физическим мучениям. Он, кажется, получал особенное удовольствие, прибегая к пытке психологической. Например, царь любил для острастки, в качестве своеобразного предупреждения, наказать человека через его родственников. «Он приказал также повесить многих женщин на воротах их домов, и мужья должны были ежедневно проходить под этими телами и при этом не показывать вида, что с ними произошло», – сообщают Таубе и Крузе. Шлихтинг пишет, что некую женщину царь велел повесить над столом, где ее муж с семейством обычно ели – и долго не позволял снимать тело. С шурином князем Михаилом Черкасским, братом царицы Марии Темрюковны, Иван поступил еще чудовищнее: самого до поры до времени не тронул, но его юную жену и полугодовалого сына велел изрубить и бросить во дворе, чтобы наказанный ежедневно проходил мимо.
Казнь боярина. В. Владимиров
Иногда, войдя в исступление, Иван и сам брал на себя функции палача. Известны случаи, когда государь не брезговал обагрять руки кровью. Так, он проткнул копьем придворного повара, заподозренного в попытке отравительства, а конюшего Ивана Федорова, предварительно поиздевавшись, зарезал ножом прямо во дворце.
Из рассказов современников ясно, что Иван Грозный в зрелые годы сделался законченным садистом, который получал удовольствие, наблюдая за чужими страданиями и сам причиняя их. Таубе и Крузе повествуют: «После того как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своем присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нем, согласно его природе, особенную радость и веселость. И есть свидетельство, что никогда не выглядит он более веселым и не беседует более весело, чем тогда, когда он присутствует при мучениях и пытках до восьми часов». То же пишет и Шлихтинг: «У тирана в обычае самому собственными глазами смотреть на тех, кого терзают пытками и подвергают казни. При этом случается, что кровь нередко брызжет ему в лицо, но он все же не волнуется, а наоборот, радуется и громко кричит».