Страница 76 из 101
которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в
глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.
Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней
взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они
внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как
Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к
партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не
мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от
испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.
Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил
матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете,
который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни
один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные
ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не
смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я
раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому
человеку.
— А я вас таким и представляла, — просто и искренне, глубоким грудным голосом сказала
девушка. — Мне о вас столько хорошего рассказал Павел.
Она имела в виду моего друга.
Павлусь сразу же заговорил с матерью, а я остался с глазу на глаз с Верочкой. Она усадила
меня в удобное плетенное из лозы кресло, так мило встревожилась, когда оно жалобно
заскрипело под моей тяжестью, так искренне вскрикнула:
— Да вы — богатырь!
Пришлось пересесть на тахту, а Верочка легко опустилась в кресло.
— Павел рассказывал, вы любите литературу?
— В прекрасное должен быть влюблен каждый человек. Я лично больше всего люблю
литературу.
— Благородная и достойная уважения любовь! — воскликнула Верочка. — Я так вас
понимаю. А кто из поэтов ближе вашему сердцу?
— Пушкин, безусловно. Шевченко.
И завязался у нас разговор. И так мне было легко, так непринужденно чувствовал я себя в
обществе этой девушки, видимо, нашей с Павлусем ровесницы, что я забыл о всех житейских
невзгодах, о своей воображаемой неполноценности.
Только на миг ожила во мне тревога, даже заподозрил: не играет ли со мной эта девчонка?
Верочка меня спросила:
— А кого вы больше всего цените из американцев?
— Джека Лондона, конечно. Его герои — мой идеал. Вот на кого быть бы похожим.
— А Уитмен?
— Поэзию Уитмена я читал, но она меня не увлекла.
Услышав мой ответ, Верочка нахмурилась.
— Жаль, что не почувствовали «Листьев травы».
— Эти стихи не читал. Но обязательно прочту, — поспешил я успокоить девушку,
пристыженный собственной промашкой.
— А Лонгфелло?
Вот тут-то я и опустил глаза, вот тут-то и встрепенулось тревогой мое сердце. Так вот как
она тонко рассекретила свою игру кошки с мышкой, как умело выпустила острые коготки. Но я
не смутился. Решил не защищаться, а, наоборот, наступать.
— Почему же его не любить? Особенно «Песнь о Гайавате». Может быть, слышали, меня
прозвали гимназисты Гайаватой? Но мне оттого ни холодно ни жарко.
Я смело смотрел в ее глаза. Прочитал в них и гнев, и осуждение, и радость.
— Вы — молодец. Только тупые обыватели ищут повод для того, чтобы посмеяться над
человеком. Умные люди в каждом себе подобном видят хорошее, и ведь каждый человек —
неповторим. И чем человек отличнее от других и внешностью, и внутренне, тем лучше…
Верочка заговорила про Артура — Овода. Она выражала мои мысли и даже говорила моими
словами. Я слушал ее с благоговением. Но не дослушал. Появился в комнате Павлусь и сказал,
что меня ждет Софья Гавриловна.
Софья Гавриловна, как определил я, присмотревшись, более походила на старшую сестру,
чем на мать Верочки. Молодо светились на слегка увядшем уже и бледном лице умные серые
глаза, они, собственно, и придавали молодость этой женщине.
— Дорогой юный друг, — несколько торжественно обратилась ко мне Софья Гавриловна. —
Я уполномочена передать вам радостную не только для вас, но и для ваших близких друзей
весть — решение низовой организации о вашем приеме в ряды нашей партии высшими
инстанциями одобрено, и поэтому от всего сердца поздравляю вас с высоким званием
коммуниста…
Твердо, по-мужски она жала мою руку, а глаза ее пылали таким огнем, я же от счастливой
неожиданности и радости бессилен был выдавить из себя хотя бы слово.
— Партийную работу будете проводить под моим личным руководством и по моему
поручению. Об исключительной секретности, считаю, говорить излишне… А я рада знакомству с
вами и уверена в нашей будущей плодотворной работе и человеческой дружбе.
Этот день стал для меня вторым днем рождения, он мне светил все последующие дни моей
жизни, светит ясной звездой и сегодня».
На этом месте заканчивалась линия, очерченная красным карандашом Это означало, что
дальше текст можно было пропустить. Но я механически, бегом прошелся и по тем строчкам,
которым Оленка, видно по всему, не придавала особого значения.
В действительности же не только то, что интересовало Оленку или же кого другого из
читателей этой рукописи, что было отмечено карандашом, но и каждое предложение, каждая
мысль этого неповторимого документа были очень интересны. Шаг за шагом Поликарпа в
революцию, каждое его дело раскрывались просто, без какой-либо бравады, преуменьшения или
преувеличения. Нет, Поликарп не совершал каких-либо сверхподвигов. Он просто-напросто
днем, а иногда и ночью в запрещенное время куда-то ходил, что-то кому-то передавал, то ли
книжку, то ли говорил что-то устно. Иногда вместе с ним так будто бы на прогулку выходила и
Вера, Верочка, Виринея. Так звучало ее имя в устах разных людей. Сама себя, рекомендуясь, она
называла Верой. Павлусь называл ее так же, как и мама, — Верочкой, но случалось, Софья
Гавриловна вдруг приказывала: «Виринея, пойдешь с Поликарпом…», и Поликарп догадывался
что имя «Виринея» было кличкой его подруги.
Медленно разворачивался на страницах тетради рассказ Поликарпа, но это не могло
приуменьшить могучей поступи истории. Фронт напоминал ртутный столбик, в котором живое
серебро все время двигалось, прыгало. Терпели поражение за поражением союзники царской
России — в начале шестнадцатого года развернулись наступательные действия против французов
и итальянцев. От царского правительства требовалось немедленное наступление на восточном
фронте. На арене появился талантливый полководец Брусилов, летом началось знаменитое
наступление, очищалась от захватчиков украинская земля, сотни тысяч вражеских солдат
пленными направлялись в безвестные путешествия, шли они и через Киев. Германия со своими
сателлитами вынуждена была основные свои силы бросить против русской армии, Франция и
Италия спаслись от поражения.
Везде, в том числе и в Киеве, бушевал прилив ярого патриотизма среди класса имущих и
среди темных слоев населения. И только большевики говорили людям правду. Среди тех, кто
настойчиво ее пропагандировал, были и Поликарп с Виринеей.
Серьезное поручение, как казалось Поликарпу, получил он не сразу.
— Вы работаете в жестяной мастерской? — спросила однажды между прочим Софья
Гавриловна. — У вас физический труд?
Поликарп сказал, что он там работает играючи.
— Мне кажется, товарищ Поликарп, теперешняя работа для вас слишком легка. Может быть,