Страница 71 из 101
убежден в единственно правильном решении аграрного вопроса путем сплошной
коллективизации, что отдавал этому делу все свое время и все свои силы.
Очень скоро по всему району, да и в целой области загремела слава Поликарпа, стал он
одним из самых передовых и самых умелых организаторов сельского кооперирования. Сначала
поручили ему коллективизацию одного села, уполномочили его туда: не прошло двух недель — и
первый колхоз в районе появился. В селах упирались люди, отбивали атаки агитаторов на
ежедневных собраниях, а в Поликарповом селе уже в первые дни, пошумев конечно, собравшись
в компанию, начали спокойно и уверенно формировать новое коллективное хозяйство.
Перебросили Поликарпа в другое село — и там дело пошло на лад.
Зимой я прибыл в родное село на каникулы, а его уже и не узнать. Все на месте —
заснеженные поля, деревья в инее, притихшие хаты, завьюженные улицы — все старое, а люди
новые. Какие-то не такие, какими были. Возбужденные и растревоженные, нацеленные на что-то
новое. У нас люди были в ту зиму активизированы по-разному — большинство на хорошее,
меньшинство — на плохое.
Оказывается, и в нашем селе побывал Поликарп.
Моя мама, как только начался разговор о коллективизации, вспомнила районного
уполномоченного.
— Вот если бы такой человек был бы хоть один на каждое село, гляди, и пошло бы дело. А
то чего же там, разве нельзя вместе жить и работать? А вот умная голова над всеми нужна.
Чтобы была голова над головами…
Да и рассказала мне, как в нашем селе коллективизируют.
— Сперва прислали хлопца, молодого такого парнишку, в комсомоле, говорили, старший. Ну
он что же, супит брови, корчит из себя бог знает какого умного и знающего, а что же он знает —
дитя. Сцепились с Гаврилом, он ему свое, а Гаврило свое, а люди молча слушают, но за Гаврила
горой. «В бараний рог скручу!» — кричит коллективизатор на Гаврила, а тот только улыбается.
«А почему ты меня крутить будешь, по какому такому праву? Разве я против, что ли? Я только
спрашиваю, а ты отвечай, если тебе поручено, а люди уж увидят, как для них лучше: в колхозе
или нет?» Ты же знаешь Гаврила, его сам рогатый не переговорит. Да все так ловко и хитренько,
как вьюн, извивается, его и лукавый не поймает на слове, не то что мальчишка зеленый.
Ничего не вышло у того хлопца. Ни с чем ночью уехал, убежал со стыда.
Тогда явился этот, которого ты знаешь. Поликарпом назвался. Сначала — не понравился
людям. Бабы и молодицы как клуши закудахтали: «Не нашли человека как человека,
страшилище какое-то прислали, мало того, что с одним глазом, да еще рябой и хромой. Уж пусть
бы лучше тот мальчишка был, если без этих уполномоченных нельзя».
Так все и надеялись — этот и недели не выдержит, получит от ворот поворот да и уедет. А
он тебе хоть бы слово кому. По селу шастает. И день, и другой. Ковыляет по улицам,
рассматривает. Встретит кого — здоровья желает. Говорит: «Красивое у вас село». Ну что ж,
красивое так красивое. «Убогое только, просто на удивление убогое — ни клуба, ни школы
приличной, ни магазина, только церковь на виду». Тоже правда, ее не спрячешь, но этим никого
не разжалобишь.
Ходил-ходил два дня, а на третий — собрание. И кого же созвал? Самую бедную бедноту. С
Мироном первый договорился, с комсомольцами — никого на собрание из богатеньких не
пустили. Ну тут и началось! Гаврило чуть не лопнул — что это такое? По какому праву? Богатеи
галдят, а у самих глазки бегают, в голосе тревога и хвосты поджали, как щенки с перепугу. Эге,
что-то тут не то…
А Поликарп с беднотой разговор ведет. Ну и я между ними. Ждали, что о коллективе речь
поведет, а он про совсем другое. Старину вспомнил. Как вот еще революция шла, как разные
петлюры да деникины людей распинали. За что, спрашивает, распинали? Ну, тут кто о чем, тот
за непослушание, тот про бога, этот про черта, а он только глазом хитро поблескивает. «А не за
землю ли?» — говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в
Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. «А разве, —
говорит, — революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то,
чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?» Ну что ему скажешь, всем нам, кто
победнее, в революцию дали землю. «А теперь что, — кричит кто-то, — назад ее отдавать?» Все
на этого Поликарпа глаза выставили, а он ничего, смеется. «Кому, — спрашивает, —
отдавать?» — «Ну кому-то же она поперек горла стоит?» — «Мне, — говорит, — она не нужна. И
городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям
передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы
чем, и засевать. А которые победнее — охотно нанялись бы, не так ли?»
Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив,
чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-
настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно
хозяйничать. И еще, — говорит, — запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого
неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и
добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».
Да и начал про войну рассказывать. «Вот, — говорит, — как революцию делали?
Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого
панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе
начал. «Вот, — говорит, — видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа
родила мама? Нет, пилсудчик, — говорит, — саблей ненароком достал. Я его, — говорит, —
крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не
два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу,
всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот
заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое
большое достояние. Ничего мне не надо — ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да
счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»
Тишина такая стояла, что я в жизни такой не слыхала, показалось мне, сынок, что только
двое нас тут и было при разговоре, что все это мне одной говорил этот необыкновенный человек.
И таким он мне сразу показался близким и дорогим, что вот скажи он в этот миг: «Одарка, хватай
саблю и пошли врага крушить!» — вот ей-богу, пошла бы. А он под конец еще и говорит: «Не сам
я к вам прибыл, партия меня послала. Советская власть велела мне низко кланяться сельской
бедноте и покорнейше просить: прислушайтесь к ее призыву, к ее просьбам. Не прихоти ради
должны организоваться, объединиться вместе — ради нашего будущего, для того, чтобы не
выпустить Советской власти из наших бедняцких рук. Получили мы от Советской власти кто
земли кусок, кто рабочее место и думаем, что уже достигли вершины. А на самом деле еще не
все. Поверьте мне: наше собственное спасение, крепость и сила нашей бедняцкой власти — в
коллективе. Поэтому, — говорит, — и думайте, как нам быть: или добровольно сделать то, к чему
нас призывают партия и Советская власть, или добровольно снова посадите себе на шею
куркульню и богачей. А я вас, — говорит, — призываю к сплочению своими ранами, а также
памятью своих боевых друзей, павших на полях битв гражданской войны».
Замолчал он, а в народе тишина, ни шороха. Слышно только, кто-то всхлипнул. Вижу, это