Страница 70 из 101
Поликарпа, что мне даже не по себе стало оттого; уже со страхом и недоверием смотрел на
случайного своего знакомого, отца Оленки, думал: да как же это так получилось, что этот
необыкновенный великий герой сидит вот перед нами, а не пребывает где-то там рядом с
Буденным и Ворошиловым в Москве или вместе с Петровским в Харькове?
— Нашему городу, хотя он и небольшой, — напевал Сема, — здорово везет, у нас работают
столько известных деятелей, а вот и нашего дорогого гостя прислали возглавлять рабоче-
крестьянскую инспекцию на страх врагам, на радость трудовому народу…
Поликарп все время, пока Сема Штоцкий ораторствовал, окаменело сидел на месте, только
глаз его зрячий не находил себе места, вспыхивал то удивлением, то нетерпением, то ирония
прыскала из него, то излучалась явная насмешка.
Наконец Сема выговорился и торжественно объявил:
— Слово имеет товарищ Поликарп…
Запнулся, почесал за ухом, наклонил голову в сторону гостя:
— Простите, не знаю, как ваше отчество?
— Товарищ Поликарп. Вы все сказали… — насмешливо повел глазом на оратора Поликарп.
— Ага, понимаю, партийная кличка. Так и скажу: слово предоставляется товарищу
Поликарпу.
Сколько я потом ни старался вспомнить, что именно говорил Поликарп, не мог вспомнить.
Единственное, что запомнилось: насмешливый блеск его глаза и смех в голосе, когда начинал
словами:
— Мне, собственно, и говорить нечего. Товарищ так подробно обо всем рассказал, что не
знаю, о чем тут уж и говорить…
Говорил о тяжелом прошлом народа, о Ленине, об Октябре. Но что именно — не
запомнилось. Наверное, о том же, о чем и в книжках писалось, что мы, пионеры, хорошо уже
успели усвоить в начале своего жизненного пути.
Вспоминается только — вопросами засыпали Поликарпа. И все то, что он отвечал на них,
помню и сегодня.
— А вы Буденного видели?
Глаз Поликарпа загорелся каким-то необычным огнем, на устах вырисовалась теплая
улыбка, блеснули синевато-белые зубы.
— Конница Примакова и Первая Конная Буденного не раз ходили вместе на врага. Буденный
Семен Михайлович, храбрый командир и заядлый рубака, не гнушался нашим братом, поэтому и
виделись не раз.
— А Ворошилова встречали?
— С Климентом Ефремовичем тоже виделся не раз. Очень хороший он человек, душою всех
наших конников был.
Вопросы сыпались за вопросами, я молча слушал ответы и чувствовал, как Поликарп, а с
ним и Оленка не приближались ко мне, а, наоборот, отдалялись, будто в небо возносились. Мне,
простому крестьянину, далеко до них, это был просто случай, игра затейницы-судьбы, которая
свела меня в тот вечер с таким человеком.
Уже потом, учась в пятом и в шестом, я никогда не искал встречи с Поликарпом, иногда
видел его издали и делал все, чтобы не попасться ему на глаза, словно чувствовал себя
виновным перед ним, а почему, и сам того не знал. Оленка первое время все в гости звала, но,
наткнувшись на мой упрямый отказ — у меня находилось множество причин для этого, —
перестала приглашать, хотя в школе и не избегала меня, но я видел, что все же в разговорах она
отдавала преимущество Панычу, которого, и сам не знаю почему, я возненавидел так, как никого
другого ни до этого, ни после. И не за то, что он меня оттеснил, а потому, что усматривал в нем
непревзойденного нахала, который, пользуясь тем, что имеет возможность натянуть на плечи
покупной пиджак с модными карманчиками, набирается нахальства мозолить глаза такому
человеку.
Слава Поликарпа витала над городом, слышали про него даже в нашем селе.
Помню, пришел как-то к сыну моей хозяйки сосед. Сын моей хозяйки, как уже говорилось,
был человеком странным. Черт его знает, кто он и был — поп не поп, а носил такую гриву, что
сам архиерей мог позавидовать. Похоже было на то, что от самого рождения его не стригли, а с
того времени, как начали расти борода и усы, не брили. Зарос он буйно, только острые глазенки
и нос-бульбочка выделялись среди непроходимой тайги: хоть я и видел часто его за трапезой, но
до сих пор не могу себе представить, как он пропихивал в свою пасть те отбивные и котлеты,
которые так щедро и благоговейно, как только он появлялся в хате и падал на стул, выставляла
перед ним лебезящая мамаша. Куда и на какую работу он ходил, так я никогда и не узнал, но
где-то же он работал, так как бегал туда спозаранок, а возвращался вскоре после того, как нас
выпускали из школы.
Каждый раз, перекатившись через порог и обеими руками загребая на ходу черный, с
рыжинкой веер бороды, он зычно басил:
— Ну, маман, имеешь удовольствие зреть своего отпрыска голодного, аки лев в пустыне. А-
а, ребрышко в сметане! Спасибо, маман, угождаешь ты моему чреву, аки ангелы всевышнему…
К этому бородачу зашел сосед, совета спрашивал, как повлиять на фининспекцию, которая
жить не дает, облагает поборами, а они такие же непосильные…
— А вы обратитесь к этому… к рябому, которого Поликарпом зовут, говорят, самый
справедливый из начальства.
— Был и у него…
— И что он?
— Сказал, что все в порядке.
— В порядке?
— Ага. Говорит, либо плати, либо переходи на трудовую, то есть пролетарскую, линию.
— Так и сказал?
— И не задумался, и не запнулся. А вы как посоветуете?
— О чем спрашивать? На линию — и никаких рассуждений.
— На пролетарскую?
— Можно и на трудовую…
В своем селе я тоже услышал разговор:
— Правда, правда, а где она, эта правда? — допытывался наш богатый сосед Гаврило. —
Обложили — и хоть тяни, хоть ноги протяни. До правды — как до бога… И раньше, и теперь…
— А вы, Гаврило, в район бы, в район, — советовал беднячок Мирон, человечек, который
всегда людям что-то советовал, и не всегда то, что надо.
— А в районе, там что? Ждут меня или правду скажут? Назови мне такого человека, который
за хлебороба заступится.
— Есть такой человек. Одноглазый. Поликарпом зовут.
— И что же он — выше прокурора?
— Никакого сравнения. Прокурор супротив него что теленок против быка, а то и еще
меньше.
— По чему судишь?
— По чему? — прищурил глаз Мирон. — К прокурору хоть один человек ходил добровольно?
Было чтобы вот так: собрался и к прокурору?
— Разве что какой придурочный.
— То-то же и оно. К прокурору вызывают. И идут к нему, как на покаяние. А к этому
Поликарпу добровольно идут. Добровольно! Как только кому приспичит — сразу к Поликарпу.
Разберется. Тот во всем разберется. Так что советую… — хитро щурился Мирон.
Гаврило опустил голову, безнадежно взмахивал рукой.
— Да дело такое… Мне, наверное, все равно — что к прокурору, что к этому… как его…
Время шло, проходили дни, недели, месяцы. Все было тихо-спокойно, и вдруг — взрыв.
Появилось на устах у каждого новое, незнакомое и оттого тревожное, а кое для кого и
страшное слово — «коллективизация». А там и «сплошная коллективизация».
Наверное, именно так и начинается на море шторм. Сначала — штиль, тишина и покой, ни
зашелестит, ни плеснется, дремлет все, сонно щурится, а затем сразу неведомая сила начнет
нарушать покой, превращать установившуюся тишину в бурную стихию.
Вот такое началось тогда на селе.
— Да откуда же это наваждение! Жили-жили, как люди, а теперь — в одну отару?
Море штормит-штормит, случается, что и тайфунами и цунами разными играет, поиграет-
поиграет да и снова опомнится, успокоится. Село штормило и неделями, и месяцами, и годами.
Кипело и бурунило, но уже в самом этом шторме угадывался некий штиль, может быть, настолько
долговременный, что на века.
Во всяком случае, в твердую стабильность после штормового процесса коллективизации
верили самые передовые люди страны и в их числе, безусловно, Поликарп. Он настолько был