Страница 72 из 101
Михтониха старая. Помнишь, ее сын Савка был у красных, да и погиб при взятии Киева. Она как
раз на могиле его братской побывала, теперь рассказывает каждому и слезы льет. Протиснулась
тогда Михтониха к столу да и говорит: «Пиши меня, сынок, в свой коллектив первой. Меня и
Михтона моего, потому что он такой робкий, за себя не скажет. Пиши, — говорит, — потому что
если бы был жив мой сын, он бы то же самое сказал, что вот ты говоришь. Он у меня тоже был
герой и погиб славной смертью под святым городом Киевом в бою жестоком».
Вынул Поликарп из котомки такую книжку в твердой обложке — золотыми буквами на ней
что-то написано — и сказал: «Вот сюда и начнем вписывать почетных строителей новой жизни. И
пусть эта книжка, — говорит, — станет историческим памятником тем, которые первыми, при
полном своем сознании, при твердом своем уме и полном понимании своей ответственности, при
сурово добровольном принципе, направили свои коллективные усилия на новые дела, выбрали
себе новый и светлый жизненный путь».
Так что в той золотой книжке теперь записаны и я, и твой отец, и ты, голубь мой
сизокрылый. Но… долго ли продержимся?
— Это почему же?
— Расшатают. Вот ей-богу, расшатает Гаврилова кумпания. Подумать только — Гаврила в
колхоз потянуло. И смех и грех. Встретил нас Гаврило после бедняцкого собрания насмешкой:
«Ну что, — говорит, — сколлективизировались?» А Мирон ему и скажи: «А ты, Гаврило, как
думал? Уже в коллективе мы, а я еще и председателем в артели». Аж позеленел Гаврило. То к
одному пристанет, то к другому — правда ли? Мне говорит: «Только нам, Одарка, поверю —
правда ли, что супряглись?» Долго чесал голову, а тут и Поликарп навстречу. Так Гаврило и
набросился: «Что же это, — говорит, — за беззаконие? Одних зовете на собрание, а других
можно и не звать? Нет, мы на это управу найдем! Я так этого не оставлю. Я и в Москву, и в
Харьков, если нужно. И Петровский и Калинин за такое самоуправство по головке не погладят».
А Поликарпов глаз так и играет смехом, так и переливается, видно, очень ему по сердцу этот
гнев богатея. «Ой-ой-ой, — говорит, — вы же, гражданин, нас просто за жабры берете. Извините,
забыли. Ну, мы и поправить дело можем. Скажите, что у вас так уж срочно?» — «А может быть, и
я пошел бы в этот колхоз!» — крикнул Гаврило. Поликарп будто бы ужаснулся, даже за голову
схватился: «Да что вы говорите? Я слышал, что вы уже высказывались на собрании, выражали
свое мнение, о поступлении в колхоз там и намека не было». — «А теперь передумал…» — «Ну
коли так, тогда добро пожаловать, подавайте заявление в инициативную группу, а там уж
рассмотрят. Так что еще не все потеряно…»
Мама моя грустно качает головой, сама себе удивляется:
— Это же только подумать, что стал петь Гаврило. В тот же день принес заявление о
вступлении в артель. А завтра должны были и рассматривать. И его заявление, и еще таких, как
он, потому что дружки Гаврила не отстали. Мирон уже и руки потирал — пусть ждут, дескать, мы
их примем, мы их только и ждали. И что ты думаешь? На следующий день явился Гаврило в
сельсовет — давайте заявление назад. «Не могу, — говорит, — святая богородица не велит.
Приснилась, — говорит, — ночью мать господня. Будто во двор мой с самого неба спустилась,
заблестело все и засияло, словно перо жар-птицы кто бросил, а она, заступница наша, посреди
двора стоит, смутившись, грустно так и жалобно на меня смотрит, смотрит с такой болью, уста
закрыла, а слова не вымолвит. Такая тоска ее охватила, что и слова не вымолвит, только
предостерегает — куда ты, дескать, грешник Гаврило, лезешь, на какую стезю нечестивых
направился? Опомнись, Гаврило, пока не поздно. Я так и обмер весь, мне бы упасть перед ней на
колени, мне бы расспросить, а она взмахнула легонько руками да и была такова… развеялась. И
не невольте и не насилуйте, не нарушу предостережение божеское, лучше пусть на земле
пострадаю, чем потом вечно в пекле мучиться. Давайте назад мою бумагу». За ним вслед и
остальные дружки заявления потребовали, и кое-кто из нашей бедноты уже заколебался, а то
как же — каждому страшен гнев троеручицы.
А тут еще и Поликарпа из села в район вызвали. Ну вызвали так вызвали, ждали, вернется,
а его уже куда-то послали, такому человеку везде рады. А без него тут — как без рук. Мирон
чешет темя, а Гаврило знай свое: то подаст заявление, то назад берет. Расшатывает нам артель,
как забор неустойчивый. И каждый раз ему то что-то приснится, то привидится. И оттого уж вот,
глядишь, кое-кто из бедноты пошатнулся, уже нашлись такие, которые напрочь выписались из
нашей золотой книги… О господи, и что же это будет и чем это кончится?
Коллективизация набирала разгон, тайфун ярился, уже громы и молнии неожиданно
ударили, появились первые жертвы невиданной бури.
Прозвучал вражеский выстрел в окно, и произошло ужасное — как подкошенный упал на
пол Поликарп. В этот раз ему попалось очень трудное село, встретился он с решительными и
зловредными противниками. Рана была смертельной, но могучий организм Поликарпа не хотел
сдаваться, на самодельных носилках принесли раненого в район, положили в больницу.
Началась борьба за его жизнь…
Оленка как ни в чем не бывало ежедневно появлялась в школе, аккуратно одетая, деловая,
только возбужденная до предела, порывистая, раздраженная и молчаливая. Кто-то справлялся о
здоровье отца.
— Все в порядке. Поликарп живуч. Он и не такое выдерживал.
А районные врачи, видимо, оказались бессильными помочь раненому. Однажды на улицах
города появился редкий по тем временам транспортный агрегат — заграничной марки
автомашина на маленьких колесах и с голосистым клаксоном, — остановился возле больницы,
принял на свой борт носилки с раненым. Говорят, так на подвешенных носилках и повезли его в
Киев.
Оленка и дальше училась в школе, штурмовала программу шестого класса. Ежедневно на
вопрос: как чувствует себя ее отец — отвечала кратко и с нервным надрывом:
— Уже лучше!
Как-то ранней весной, в то время, когда нам закончили преподавать новый материал из
школьной программы и началось повторение пройденного, однажды утром Оленка в школу не
явилась. Не было ее в школе и на следующий день. Тогда мы узнали, что она неожиданно
поехала в Киев к отцу, которого уже выписали из больницы. В нашу школу она больше не
вернулась. Загрустили сперва — очень не хватало нам живой и непоседливой Оленки, а потом
стали привыкать, а со временем и совсем забыли, что она почти три года сидела рядом с нами в
классе. Жизнь есть жизнь…
…Неторопливо бреду по саду, внимательно рассматриваю то изумрудные гибриды
Симиренко, то краснобокие джонатаны, то еще какие-то неизвестные мне сорта груш и яблок,
вспоминаю молодость. Кто, когда посадил эти могучие деревья? Может быть, первые
коллективисты из пригородных сел, или, может, печерские монахи старались, ища себе приют и
отраду. Кто-то их когда-то сажал, эти старые, испытанные временем деревья, такие испытанные,
что даже новейшие, вооруженные ботанической наукой садоводы не рискуют заменять их
молодыми насаждениями. Вспоминаю свои школьные годы — водил нас тогда учитель
природоведения Илья Иванович в пригородную артель на отведенный правлением участок под
сад, и мы, преисполненные гордостью за порученное дело, забывали о всяких школьных
капризах и шалостях, трудились вдохновенно, до самозабвения, копали ямки, сажали груши и
яблони, поливали и больше всего на свете хотели уже тогда видеть эти деревья могучими, с
тяжелыми плодами, созревающими на радость человеку, во славу нового коллективного мира.
Наверное, они сейчас где-то там, вблизи города моего детства, как раз плодоносят и радуют чей-