Страница 67 из 101
привычной моде того времени. На ногах — сапоги, сшитые в форме неправильного
четырехугольника, даже неопытный человек мог сразу понять — шилась обувь не для красоты, а
для удобства, в таком сапоге любая нога будет чувствовать себя наилучшим образом, и
просторно ей, и тепло. Штаны из добротной ткани цвета хаки, из такой прекрасное галифе
выходит. На нем же были не штаны, а словно конструкция из двух труб, сшитых сверху вместе и
украшенных на коленях кусками желтой юфти, видимо, для прочности. Нашивки эти надежно
сливались с голенищами сапог, от чего создавалась иллюзия единства сапога со штаниной.
Плечи его ладно облегал просторный пиджак из серой шерстяной материи, с большими
карманами по бокам. Из-под расстегнутого на шее пиджака — синяя в белую полоску рубашка,
над левым нагрудным карманом серебрился и золотился невиданный знак, такой поразительно
красивый, что мои глаза сразу же прикипели к нему, и я безошибочно определил, что это не
просто вещь, она указывает на исключительность этого человека.
Позже я узнал, что это был и в самом деле не простой значок, а орден, орден Боевого
Красного Знамени, редкостный символ боевой доблести.
Встретился я с Оленкой и ее спутником неожиданно, завернув за угол улицы, столкнулся с
ними и остолбенел. Прилип к земле, смотрел на них как на что-то диковинное. И не знаю уж,
долго ли торчал бы так, если бы не дружелюбный характер Оленки. Увидев меня, сразу вся
встрепенулась, обрадовалась, словно бог весть кого и встретила, словно год с ней не виделись.
— О! — округлила она глазенки. — Деревянная пуговица! Ты смотри!
Я стоял растерянный и не понял ни того, что она выкрикнула, ни даже ее голоса. Кричит
девчонка про какую-то пуговицу, а мое какое дело?
Незнакомец блеснул на меня живым пылающим взглядом, какое-то мгновение рассматривал,
затем сразу на глазах переменился в лице, сразу стал неузнаваем: куда и девалась суровая
медно-красная маска. Мне улыбалось такое живое и милое лицо великана, которое разве что в
сказке можно вообразить. Вмиг исчезли и оспа, и холодный блеск неживого глаза, растаяла и
красная полоса от сабельного удара, суровая маска ожила, засмеялась, заискрилась, все
неладное на ней полиняло, а простая красота и привлекательность проступали все четче и четче,
подобно тому как проясняется фотокарточка на дне ванночки, наполненной проявителем.
— Чем именно знаменит товарищ Пуговица? — спросил он густым, приятным голосом.
Оленка охотно объяснила, что единственное мое достоинство в том, что имею высокую честь
учиться с ней в одном классе, и тут же добавила, что у меня есть и настоящая фамилия, а
Деревянная пуговица — не что иное, как школярское словотворчество.
— Кстати, ты знаешь, Поликарп, какое мне дали прозвище?
И она так весело и заразительно рассмеялась, что лицо Поликарпа приняло выражение
заинтересованности, я тоже не удержался и расхохотался.
Минуту спустя я познакомился с Поликарпом, и не просто познакомился, как знакомятся в
нашем селе, а по всем правилам вежливости. Мою безвольную руку держал своей гигантской
лапой, поросшей густыми золотистыми волосами, отец Оленки, к тому же и потряс ею так, что
чуть не выдернул из костлявого плеча.
— Идем с нами, товарищ, — предложил Поликарп.
— Не откажи, Макар, будь другом, — скрепила это приглашение и Оленка.
Как нитка вслед за иголкой, потянулся я вслед за Поликарпом и Оленкой. Неудобно мне
было, не по себе, но и оторваться от них тоже не было сил. И вскоре освоился, ощутил себя
непринужденно, словно всю жизнь был знаком с этим меднолицым богатырем.
Ни на миг не закрывался ротик Оленки. Она все дергала за руку Поликарпа, все
расспрашивала:
— Ты понимаешь, Поликарп? Нет, ты понял?
Поликарп добродушно посмеивался: понял, дескать, понял… Вот только не мог отгадать,
какое именно прозвище всучило общество Оленке.
— Нет, ты только представь себе, Поликарп, они меня прозвали Скотинкой!
Поликарп от удивления остановился, даже палку переложил из руки в руку.
— Да что ты говоришь?
— Представь себе! Они думают, что этим меня уязвили. Ты видишь? Будто большая разница:
Скотинская и Скотинка!
Не успел Поликарп выразить свое отношение к этому наименованию, как Оленка уже
затарахтела о другом:
— Представь себе — его прозвали Деревянной пуговицей. Это потому, что у него вместо
пуговиц на сермяге — деревяшки. Это же правда от бедности? От бедности. А у них насмешки…
Нечестно. Не классово, правда же, Поликарп?
— Нечестно, — пробаритонил Поликарп. — Мы крови не жалели, жизни не жалели… Чтобы
не было бедных и богатых…
— А они — прозвища! Деревянная пуговица!.. Подумать только…
Поликарп глухо смеялся. Словно шилом колол этот смех мое сердце. Думал — надо мной. А
он о своем вспомнил.
— Меня тоже прозывали… Школьная братия — выдумщики! И знаете как?
Оленка сурово стиснула губки, нахмурила брови.
— Какую-нибудь гадость прицепили… Я их знаю!
— Гайаватой звали. Как у Лонгфелло.
— А что такое Гайавата? — встрепенулась Оленка.
— Индеец. У меня лицо покрыто оспой, вот и Гайавата.
Оленка не расспрашивала про Гайавату. Ее интересовало другое.
— А почему у тебя лицо покрыто оспой, Поликарп?
— Было время, когда в России каждый второй умирал от оспы. Это была ужасная болезнь.
Когда разгуливалась эпидемия оспы — солнце казалось людям темным. Одни умирали, другие
хоть и выздоравливали, но становились непохожими на себя…
— А почему же ты не сделал прививку?
— Мать не успела, а бабушка лечила меня старинным способом: заболел мальчик у соседей,
и она меня к нему подкинула, верили люди: если нарочно заразить, то болезнь легкой будет. Ну,
правда, соседский мальчик умер, а я выздоровел. Только лицо сделалось как у индейца.
Гайаватой стал…
Поликарп добродушно улыбнулся, с лица незаметно исчезли все следы оспы.
— А ты все равно красивее всех, Поликарп, — убеждала отца Оленка. И даже ко мне
обратилась: — Правда же, Макар?
Я промолчал, так как не привык еще к Поликарповой оспе, а кривить душой не научился.
— Ниче, братцы, — весело сказал Поликарп, — не в том сила, что было когда-то, сила в том,
что имеется сегодня. Свободу завоевали, братцы, свободу. Теперь не будет ни покрытых оспой,
ни обездоленных. Все будут равными, для всех одинаково будет светить солнце. Ты, Макар, из
села приехал? К свету науки потянуло?
Я только ниже склонил голову: потянуло, дескать.
— То-то и оно. А когда-то, при царизме, крестьянский хлопчик, с деревянными пуговицами,
в полотнянке, о школе и мечтать не мог. Так что пусть даже Скотинками нас обзывают, а нам от
этого ни холодно ни жарко. Нам — идти вперед. Преград для нас не существует. И не будет
никогда. Не так ли, Оленка?
— Так, так, Поликарп! — как из пулемета, татакнула Оленка.
Долго мы тогда гуляли по городу, ходили по улицам, не раз оказывались в тупиках,
возвращались назад, попадали на заросшие пустыри, преодолевали какие-то лощинки с
таившимися вонючими болотами, пока не вышли к речке. Я знал, что наш город стоит на речке,
искал ее до этого, но так и не попал на берег. Видимо, и Поликарп с Оленкой были здесь
впервые, так как девочка победно воскликнула и округлила и без того круглые, как у совенка,
глаза, а Поликарп довольно крякнул, переложил палку под мышку и сверкнул на нас пылающим
взглядом.
Светилось в нем большое удовлетворение и радость.
Оленка уже раскрыла было ротик, чтобы затарахтеть о чем-то своем, но Поликарп опередил:
— Вот чудо природы! Водная преграда, Дунай! Настоящий Дунай!
Оленка с интересом спросила:
— Ты и на Дунае бывал, Поликарп? Ишь ты, а молчишь.