Страница 68 из 101
— Где мы только не бывали, Оленка, какие только миры не видели. «Під Перекопом ворога
били і на Карпатах бували». А вот Дуная не видел. Чего не видел, того не видел, что было, то
было, чего нет, того нет…
— Тогда при чем тут Дунай? Это же совсем не Дунай…
Поликарп будто застыдился, склонил голову.
— Да это как-то вырвалось. Наверное, из песни…
— Из какой?
— А вот из какой.
Поликарп откашлялся, поднял голову, впился взором в гладь спокойной, как совесть
чистейшего человека, речки и сильным, приятным баритоном затянул:
Ой, піду я до Дунаю,
Стану-гляну, подумаю:
Чи мені втопиться,
Чи з коника впасти-вбиться,
Чи назад воротиться?
Я так и замер, слушая песню. Слышал ее где-то, а когда, и не помню, но она не произвела
на меня никакого впечатления. Теперь, вполголоса спетая на берегу тихой речки этим
удивительным великаном, она показалась мне чем-то необычным, перевернула мне душу,
погнала откуда-то от самого сердца к глазам слезы, мне хотелось слушать ее и слушать, а
Поликарп с глубокой грустью повторил припев и, словно застеснявшись, начал оправдываться:
— В детстве услышал эту песню, мама пела, вот она мне и перешла в наследство, всю жизнь
размышляю… «Чи назад воротиться…»
Видно, пришлась по душе песня и Оленке.
— Спой еще, — попросила она.
— В другой раз…
— Когда это будет…
— Когда будет настроение, Оленка.
— Ты же говорил, что настроение мы должны сами себе создавать.
— Только не для песни. Песня без настроения все равно что путешествие без цели.
Прислушивался я к каждому слову Поликарпа, присматривался к каждому движению,
всматривался в каждую черточку его лица, которое как-то вмиг изменялось, через минуту-другую
становилось совсем не похоже на то, каким оно было только что, и неведомая, магнетическая
сила влекла меня к нему. Невольно завидовал Оленке — сумела же, пакостная девчонка,
выбрать себе отца. Это же чудо, а не человек, это же — кремень, это — сказка…
Давно, очень давно была эта прогулка, утонула она где-то в сказочно-неправдоподобном
моем детстве, все забылось из того незначительного, будничного, что было моей
повседневностью, а это обычно-необычное не забылось. Прищурю глаза, мыслью перенесусь в те
времена, вызову в памяти далекое, зримое — и встает перед взором и девочка с глазами-
бусинками, непоседливая, живая, как само живое серебро, и чудо-великан с сучковатой палкой в
руках, меднолобый и исклеванный оспой, подобно тому, как время исклевывает самый крепкий
металл и камень, слышится мне его густой, чрезвычайно мелодичный голос и песня давняя, уже
забытая новыми поколениями людей, — «Ой піду я до Дунаю», — задумчиво-жалобная, грустно-
мечтательная, исполненная глубокого человеческого горя и проблеска неясной надежды…
Шел я рядом с Поликарпом, прислушивался к каждому его слову, и казалось мне, что с
каждой минутой я становился другим, не тем, каким был. Он расспрашивал о нашей учебе, я,
безусловно, помалкивал, а Оленка ротик не закрывала, взахлеб рассказывала о том, что мы
изучаем, и как нас обучают, и кто как слушает, кто как успевает.
— Счастливый вы народ, братцы, — с завистью вздыхал Поликарп. — Все науки проходите,
все такое жизненное и необходимое вам преподают. Не то что в наше время. Только переступил
порог класса — сразу же: «Боже, царя храни…» Не охранил ни бог, ни черт…
— Послушай-ка, Поликарп, а ты царя видел? — вдруг ожила Оленка.
— Видел гидру паршивую, — как-то глухо и неохотно прогудел Поликарп.
— А гидра — это что? — спросила Оленка.
— Гидра — это как Змей Горыныч.
— А-а, — догадалась Оленка, — с тремя головами… А у царя их сколько?
— Чего?
— Ну, голов же, чего еще…
— Одна у него была. Одна, да и та паршивая. Круглая и рыжеволосая, усики еще под
носиком… щеточкой. Но не в этом сила, дело в том, что одна голова, да и та пустая…
— Почему пустая? Как это видно?
— Не государственная голова. Курей пасти с такой головой, а он — царь.
— Вот дурак! — засмеялась Оленка. — С дурной головой — и не за свое дело. Ну, а люди…
люди куда смотрели?
— Поэтому смотрели-смотрели, молились-молились за него богу да и дали коленкой под
мягкое место.
Оленка задергалась, даже ручонками коротенькие полы своей курточки сжала — так
смеялась. Я тоже представил себе эту яркую картину, когда Поликарп своим четырехугольным
сапожищем поддает под мягкое место царю, и не расхохотался, а просто загрохотал на всю
улицу — смеялся так, как никогда в жизни.
Отсмеявшись, Оленка заметила:
— Вот так царь! А расскажи, как ты с ним встречался.
Поликарп хмыкнул себе под нос, видимо, какое-то мгновение раздумывал, с чего начать,
улыбнулся и сразу стал как маленький, как школьник из нашего пятого «Б».
— Да его же носило повсюду с императорской инспекцией. Ну, прибыл и в Киев. Трескотни
было — из пушек палят, колокола звонят, тилиликают, по улице манифестация движется. «Боже,
царя храни» не утихает. Вся знать вырядилась в серебро-злато, кричит да радуется,
верноподданствует. По церквям шастал император, в казармы заходил, в дворянское собрание,
ну и по училищам, безусловно. А я жил с матерью при гимназии. Она там уборщицей была,
каморка ей под ступеньками черного хода отведена. Приходит однажды мама и хвалится: царь
соизволят проведать гимназию. Так что, мол, сиди под ступеньками, замри, как таракан, и чтобы
духу твоего не было, а главное, чтобы харю твою никто не увидел… А как известно, после оспы
лицо мое стало похожим на решето, да еще и выкрашенное медным купоросом…
— Тоже мне, не могли своевременно прививку сделать, — вздохнула Оленка.
Поликарп не отреагировал на это исполненное гуманных побуждений замечание.
— Царь сдержал слово — пришел во двор нашей гимназии, а я не выдержал, не усидел в
своем закутке, ну и встретились с царем с глазу на глаз…
— Ты смотри! — торжествовала Оленка. — И ты ему что? Коленкой?
— Не спеши, Олена. Я же тогда был еще несознательный. И — верноподданный. «Боже,
царя храни» напевал. Поэтому прошмыгнул мимо людей, никто на меня никакого внимания, все в
царя гляделки уставили, оказался я в ряду с гимназистами, а царь, как полководец Скобелев, по
фронту прохаживается, в глаза гимназистам смотрит. Ну и на меня глянул. Взглянул, да так,
словно его в нос ударило, даже назад отпрянул, передернуло его, и мне показалось, что царь
икнул… как икают все смертные. Поднял глаза к небу, не захотел дальше шагать по фронту,
свернул в сторону. А на меня сразу же было обращено внимание, кто-то схватил за плечо, кто-то
за руку. «У-у, мурло, — шипят, — с такой харей пред глаза его императорского!.. А откуда взялся
этот Квазимодо?»
— А что такое Квазимодо? — вспыхнула Оленка.
— Герой из романа Виктора Гюго. «Красавец» такой, на него все собаки три дня лаяли,
когда встречали на улице. Ну, вот таким я, видимо, и показался батюшке всея Руси и прочая…
— Ну, и что дальше?
— А что? Вызвали маму: «Как посмела своего Гайавату пред царские очи выставлять?»
Мама, конечно, в плач: «Простите, ваше благородие, не выставляла, самого нечистая сила
вынесла». Не помогло: «Нам в заведении не нужны уборщицы, которые своими делами вносят
диссонанс в воспитательный процесс. Вон!» Мама, как и любая мама, сурово спросила с меня: не
только на лице от оспы стала медной моя кожа, а и на спине и ниже покрылась густыми
полосами. Но что из того? Только и всего, что царя собственными глазами видел… Ну, я ему
потом припомнил, я его отблагодарил в Октябрьскую…
— Ты его снова видел?
— Я его не видел. Он меня увидел. В полном моем гневе и во всей решительности. Бог его