Страница 60 из 101
А ведь Павло чуть было не заговорил о блужданиях без хлеба и воды, не подумал о том, что
морда у него действительно не такая, как у истощенного.
— Два дня почти ничего… Без воды… Утром наткнулся на болото… Ведра два высосал… И
уснул… Морду расперло…
— Да, это так, — согласился Гаврило, — если нахлебаться натощак, разбухнешь… бывает…
Они расселись тут же, в густом папоротнике, приготовились его слушать. Нужно было
рассказывать, а он не знал — известно ли им о его катании с ефрейтором Кальтом к
партизанским базам или же неизвестно? Как с кручи бросился головой в водоворот:
— А тут еще беды… С Андреем Гавриловичем… О вас слухи прошли… будто бы всех… до
единого…
Пристально заглядывал в глаза Белоненко, одновременно ловил и выражение лица Лана, но
не прочитал ничего, кроме сочувствия. Если бы знали что о нем, глаза бы выдали…
— Откуда такие разговоры? — поинтересовался Белоненко.
— Фашисты распускают… Люди верят и не верят… Я когда услышал… Откуда же они, думаю,
узнали о базах? Качуренко не такой, чтобы выдать… Может, пытали… Они умеют… В Калинове
сколько народу убили…
С опущенными головами сидели командир и комиссар, пригорюнился и Витрогон. Гаврило не
садился; хотя его никто не предупреждал, он решил, что должен присмотреть, под его опекой эти
люди, надо следить, чтобы не случилось чего, опасности жди из-за каждого куста. Ходил на
расстоянии, смотрел. Рысак выдавливал из себя фразу за фразой, а партизаны думали. Неужели
и вправду Качуренко повел немцев на партизанские базы? Неужели задумал выкупить жизнь
такой дорогой ценой?..
— Мы тебя записали в поминальник… — сказал после тяжелого молчания Белоненко. — Как
ты спасся?
Тут уж деваться было некуда, отдельными фразами не отделаешься, надо было выдумывать
как можно более правдоподобный рассказ о том, чего не было.
— Это тысяча и одна ночь… Как остался живым, как не попал к ним в когти — до сих пор не
пойму. Это какое-то чудо. Одна старушка сказала, что сама матерь божья за меня заступилась,
как за сироту…
Взгляды Белоненко, Лана и Витрогона скрестились на лице Рысака, как лучи прожекторов,
которые пытаются во что бы то ни стало поймать в вилку вертлявый самолет. Но, кроме
напряженного интереса, в трех парах глаз Павло ничего не прочитывал. Сочувствием или, может
быть, жалостью теплились глаза Лана. Юлий Цезарь был его учителем, знал безрадостное
детство Павла. И именно это сочувствие в глазах учителя и придало Павлу уверенность. Он
заговорил так, будто отвечал на уроке, словно речь шла не о нем, а ком-то другом.
— Отказал тогда в машине мотор, сцепление перегорело, надо было где угодно, кровь из
носу, запасную деталь раздобыть, и я побежал в поселок. Где-то между третьим и четвертым
часом ночи был дома, Андрей Гаврилович крепко спал — намотались мы с ним за день, — не стал
я его будить, думаю, посплю часок, а там и за дело возьмусь. Только уснул — тоже ведь
умаялся, — слышу, в дверь кто-то барабанит. Так меня и подбросило, я ключом щелк, закрылся.
Спал в комнате, окна которой выходят в сад. Выглянул в открытое окно, а в саду они… немцы…
Что делать? Слышу, уже схватили Андрея Гавриловича, думаю, броситься на помощь — не
помогу, обоим капут. В окно прыгать — сразу прикончат. Вертелся-вертелся по комнате, затем
вижу: выход один — поднял на диване сиденье да и втиснулся в ящик. Все бы ничего, да
пружины в колени и лоб уперлись, как ножами, режут. Повертелся, как-то утрамбовался,
полегчало. А они вскоре дверь выбили, по комнате стучат сапожищами, «фенстер-фенстер»
лопочут, я немного немецкий изучал, но не так чтобы… Вы, Юлий Юльевич, знаете, как мы его
изучали. Я догадался: подумали, значит, что кто-то в окно сиганул…
Рысак не сводил внимательных глаз со своих слушателей, видел, что загипнотизировал всех
троих. Верят, как не поверить, если уж он и сам верил в то, что именно такое с ним случилось.
День и всю ночь пролежал несчастный Рысак под пружинной подушкой дивана, часы
показались ему годами. И уже, может быть, сутки спустя или больше, когда в доме стихло,
решился приподнять сиденье. Оказалось, в саду часовые прохаживаются. Проголодался Павло,
жажда замучила, — подкрепился тем, что попало под руку, но уже не полез в диван, а
замаскировался в погребе. Вход в него из кладовой тайный, не зная — не попадешь в
подземелье. Было в погребе чем поживиться: и варенья, и соленья, маринованные грибки,
помидоры, огурчики. Да только холодно. И жажда мучила. Решился выползти из погреба, нашел
старый кожух и бушлат, в котором они с батей — так называл водитель своего начальника — на
охоту ездили, оделся и отсиживался дня три. Вскоре заметил, что часового в саду уже нет,
только на улице торчал. Павло и выбрал момент, выскользнул через окно в сад, просидел до
сумерек в густом малиннике, а затем перепрыгнул через ограду и через чужие усадьбы
проскользнул на окраину, к самой запруде. А там живет его любка, он жениться на ней
собирался, приютила. Живет с матерью и бабушкой. Это она, ее бабушка, и напомнила ему про
матерь божью…
Отходили они его, одежду почистили, выстирали и выгладили, обо всех новостях
калиновских рассказали… Там ужас что творится… Каждой ночью по хатам трясут, хватают людей
без разбору. Бургомистра поставили, в полицию желающих набрали. Не усидел Павло под
крылом любки, дождался темной ночи, выскользнул за поселок и кустами-кустами да в поле,
блуждал до самого утра, а на рассвете — в лес, в чащу. Уже вторые сутки блуждает, не привык
он к лесу, куда ни кинется — все незнакомое, думал, подохнет где-то под кустом или в руки
немцев или полицаев попадет…
— Почему же в сторожку не пошел? — спросил Витрогон.
— Да разве ее сразу отыщешь? Бывали мы с Андреем Гавриловичем в ней, и не раз, но одно
дело, когда проторенной дорогой, и совсем другое, когда блуждаешь по лесу…
— Нелегкий тебе, Павло, выпал экзамен, — посочувствовал Лан.
— Что о Качуренко говорят? — интересовался Белоненко.
— Разное. Одни говорят, погиб Андрей Гаврилович, другие думают, может быть, как-нибудь
вырвался, убежал… С вами его нет?
Спросил со слезой в голосе, жадно ловил взгляд Белоненко.
— Не могу поверить, что погиб… Такой человек… роднее отца…
Сам себе удивлялся Павло Рысак, когда почувствовал, как по грязной щеке катится горячая
слеза, падает на полу шоферского пиджака. Не утирал ее.
Присутствующим по-человечески жаль было парня, начали успокаивать его. Сомневаться в
искренности Павла было излишним, обо всем, что происходило в Калинове, он рассказал точно
так, как докладывала и Евдокия Руслановна, а в его сыновней любви к Качуренко мог
сомневаться только тот, кто не знал, кем был для хлопца председатель райисполкома.
Вскоре они вышли к сторожке, еще издали на них дохнуло запахом жареных грибов, здесь
их уже поджидал ужин — чугунок картошки, грибы и большая миска соленых огурцов.
XXXIV
— Павлуха! — радостно вскрикнул Ткачик и бросился с распростертыми объятиями к
Рысаку. — Ох ты, где же тебя носило?
Павло Рысак и дальше играл роль человека, который вернулся с того света и встретился с
людьми, о которых только и думал, без которых не мог жить.
— Ванько, здорово, братуха, привет от рабочего класса! — приветствовал комсомольского
секретаря Павло.
Спартак сжал руку Павла с такой силой, что тот даже затряс своей пятерней и нарочно
громко заохал.
Посыпались вопросы: где, как, что, когда, откуда? И пришлось Рысаку, хотел он того или
нет, снова пересказать выдуманную им сказку, в которую он уже и сам верил, но все же
рассказывал неспешно, чтобы не сбиться, ничего не перепутать. Говоря о своих мытарствах