Страница 59 из 101
калины и рябины, холодок, заползающий за плечи, уже напоминают: зима не за горами…
Заканчивается один квадрат, перескочишь через узкую просеку, которая, кажется, прорезает не
только лес, но и небо, — и опять погружаешься в лесной шум, внезапно пересечет тебе тропку
округлая болотина, блеснет небесная синева в рыжей, настоянной на травах воде; откроется
волшебная поляна, вся усеянная высоченными мухоморами, похожими на древних скоморохов,
пятнистая от россыпи золотистых лисичек, бурячкового цвета сыроежек, порой даже с
боровиками. Не до боровиков путешественникам, не грибы их интересуют, тревожит зима: она
притаилась в чащах, засела в оврагах и лощинах, коварно подкрадывается.
Идут по лесу Белоненко с Ланом, на ходу ловят объяснения Гаврила и Витрогона, время от
времени останавливаются, внимательно присматриваясь, пытаются запомнить, что-то про себя
взвешивают.
Ходили день, другой с раннего утра до самого вечера. Ноги гудели, руки и плечи немели от
усталости, пот катился ручьями, так как оделись тепло: — утром было прохладно, а днем
припекало. Останавливались передохнуть возле лесных озерец, съедали по горбушке хлеба и,
невзирая на усталость, двигались снова.
Люди им не встречались, даже следа человеческого не было видно в лесу, словно забыли в
селах о том, что в это время леса так богаты грибным урожаем.
Человек им встретился неожиданно, когда солнце садилось за горизонт. Приближались к
лесной сторожке, хотя и устали, но спешили, так как знали, что Гаврилиха уж чем-чем, а
жареной картошкой с грибами угостит. Вмиг приготовились к бою. Незнакомца узнал Витрогон,
крикнул:
— Лысак! Павло!
Тот как-то нехотя поднялся на ноги, во все глаза смотрел на людей, которых хорошо узнал
еще до того, как они его заметили. Хотя и явился в лес именно для того, чтобы разыскать этих
людей, а встретив их — не обрадовался, так как за день, показавшийся ему годом, успел
поразмыслить, прийти к выводу, что попадаться на глаза своим недавним товарищам не стоит.
Утоптал, устроил мягкое гнездышко под кустом боярышника в густом папоротнике, куда еще
с утра натаскал сухой травы и сосновых веток, лежал, как дикий вепрь, выгревал бока, хотел
было даже подремать, да так и не уснул: сон его не брал.
Он думал. Размышлял. Прикидывал и взвешивал. И как ни мудрил, а выходило на плохое.
Понимал, что хотя и прислужился оккупантам, хотя и мог рассчитывать на мзду, но… Похоже
было на то, что задумали из него выжать все нужное им, а там — пристроить куда или выбросить
на свалку. Правда, с ортскомендантом можно было бы сварить кашу, что-то выторговать у него,
но у этого грача… О, грач чертов, кажется, клюнет тебя носом — и забудь, как звали.
Осуществилось предчувствие Рысака — не быть ему начальником полиции. Комендант стлал
мягко, обещал много чего, а чертов грач притащил с собой какого-то человека из Львова да и
поставил на полицию.
Вертлявого беса поставил, такого же, как и сам, разве Рысаку с таким сравняться?
Нашлось у фон Тюге дело и Рысаку. Несколько ночей не было парню покоя, вызывал его
штурмбаннфюрер в свою канцелярию, правда, хотя и смотрел зверем, но ничего плохого не
делал, больше слушал, чем говорил, шнапсу не жалел, бутерброды с ветчиной приносили, можно
было разговаривать. Не елось, правда, сначала Павлу, опасался, что будет ему то же самое, что
и Качуренко, — Петро Хаптур под большим секретом сказал, — но вскоре сообразил, что фон
Тюге делает на него ставку, замыслил поручить ответственную и опасную операцию. Уже знал
Павло, как только сообразил, к чему клонит эсэсовец, что этого не сделает, но не подавал виду.
Если у фон Тюге было время обдумать свое, то у Рысака времени на размышления тоже было не
меньше, на досуге он все-таки пришел к выводу, что любой ценой должен выскользнуть из рук
новых хозяев.
Фон Тюге долго и придирчиво расспрашивал о тех, кто пошел в лес. Кто эти люди, какие у
них характеры, умеют ли воевать, дружны ли между собой. Затем уже где-то на третью ночь
поинтересовался, примут ли они Рысака, если он появится в лесу?
Рысак ждал этого вопроса. Про себя решил: попадаться на глаза бывшим товарищам,
особенно Голове, нет ему никакого смысла. Хотя и был уверен в том, что никто ни в поселке, ни
тем более в лесу ничего о нем не знает, но рисковать не собирался, а главное — боялся, что
может проговориться, во сне заговорит — знал за собой этот грех, — и тогда прощай, белый свет.
Поэтому, отвечая, засомневался, сказал, что в лесу, наверное, известна его роль. Фон Тюге его
успокоил — не может этого быть, никто из местных Рысака не видел, так как его надежно
замаскировали с самого начала.
— При условии, если пан Рысак сможет осуществить акцию государственного значения,
штурмбаннфюрер обещает предоставить ему ответственную должность в собственной команде, —
перевел Хаптур слова шефа. А от себя добавил: — Подумай, такое счастье выпадет немногим —
тебе открывается путь в фольксдойчи.
Поколебавшись, почесав затылок, хотя уже и решил, как быть, Павло Рысак наконец ударил
кулаком по столу:
— Была не была. Скажи ему, Петро, что разыщу их, всех до единого найду.
— За каждого награда — пуд соли, — перевел Хаптур слова шефа.
А соль ценилась на вес золота.
План действий Рысака был принят сразу же — в целом он еще раньше созрел в голове фон
Тюге, — и утром закрытая машина подвезла перебежчика к лесу и выпустила на волю. Павло
вынужден был уже самостоятельно пробираться к лесной сторожке, он был уверен: тамошний
лесник покажет дорогу к партизанам. Не сомневался в этом и фон Тюге, обещал: с его стороны
задержки не будет, как только Рысак подаст известие, он сразу же будет тут как тут.
Рысак клялся, что все сделает именно так, как этого требовал штурмбаннфюрер, а сам
стремился к одному — чтобы его выпустили на свободу, а там ищи ветра в поле. Не такой он
дурак, чтобы из одних когтей добровольно лезть в другие. Эге, поди обмани Голову, если он тебя
насквозь видит.
Павло услышал подозрительный шелест, затем человеческие шаги. Если бы не забилось так
тревожно сердце, наверное, вскочил бы на ноги и шмыгнул бы, пригибаясь, в чащобу, подальше
от беды. Когда же сердце отпустило, успел опомниться; подумал: это, может быть, дикая коза
или еще какой зверь крадется лесом. Но донеслись до него человеческие голоса, и он уже знал,
что делать, — прижался грудью к земле, по-звериному притаился. Это было самое разумное. Он
надеялся, что те, кто крался, а он понял, что незнакомцы идут крадучись, пройдут стороной и не
заметят.
Его заметили, вышли как раз на его логово. Не выдержав, он поднял голову, сразу же узнал
Витрогона и по-зимнему одетого Гаврила. Они, казалось, не только присматривались, а
принюхивались к следам на земле. Они обступили его, молча рассматривали, словно не верили,
что поймали в лесу человека и что этот человек не кто иной, как бесследно исчезнувший Павло
Лысак.
— Павлуха? — еще не верил своим глазам Витрогон.
Павло глуповато засмеялся — так смеются и от большой радости, и от испуга.
— Как видите… Ух, и испугали же…
Он волновался по-настоящему. Знал хорошо: нельзя молчать, надо радоваться, и радоваться
естественно. И еще — нужно немедленно выдумать то, чего на самом деле не было, выдумать
так, чтобы было складно, чтобы ему поверили. Но что о нем знают здесь, в лесу?..
— Наконец… Думал, крышка… С ума сойти можно… Три дня искал, и вдруг… Наверное,
думали, что Павлу аминь… Ой, не знаю, что было бы… еще немного — и пропал бы… сырые грибы
не еда…
— А по тебе не видно, парень, что ты сырыми грибами питался, — ухмыльнулся Гаврило.