Страница 61 из 101
Белоненко, Лану и Витрогону, он во что бы то ни стало старался вызвать у них сочувствие, а у
Ткачика, Зиночки и Спартака стремился вызвать смех, хотел показать им свою удаль.
Под конец Павло тяжело вздохнул:
— Одно мне жжет душу — не уберегли батяню. Если верить слухам, нет в живых Андрея
Гавриловича.
Все сразу опечалились, опустили головы.
— Да и карабин мой накрылся… Я сдуру оставил его у порога… Такая привычка… Переступил
порог — и оружие в угол… Надо было с собой взять, под голову положить… Такой карабин был,
самый лучший выбрал…
Он вздыхал отчаянно и с болью. Да, без оружия как без рук…
— Не печалься, Павло, лишь бы голова была на плечах, а оружие найдется, — утешил
товарища Ткачик. И предложил: — В разведчики пойдешь? Я в группе Вовкодав, она, брат, такая
женщина, не каждый мужчина с ней сравнится.
— Не знаю, справлюсь ли… доверят ли…
— Доверят!
— Ну что ж… я готов… если бы только оружие… — растроганно лепетал Павло.
Спартак молча пошел в шалаш, где лежал его отец. Кивнул на оружие, которое стояло в
углу.
— Отец, можно винтовку?.. Эту, которую вы принесли?
— А зачем?
— Друг вернулся… с пустыми руками… без карабина, потерял.
— А если и винтовку потеряет?
— Н-нет…
— Ну-ну…
В руках у Павла оказалась новенькая винтовка, с которой отец Спартака нес службу на
границе. Он порывисто обнял за плечи Спартака, потом осмотрел оружие, поиграл затвором,
вынул патроны, снова старательно загнал их в магазин… Он не скрывал своей радости.
— Жаль, патронов маловато, — сказал Спартак.
— Ничего!.. — ответил Рысак. — На первый раз хватит… А там посмотрим… развернемся…
Солнце уже клонилось к закату, сквозь облака чуть пробивались скупые, холодные лучи,
играли на верхушках высоких деревьев, как далекие вспышки угасающего костра, исчезали в
хмурых сумерках недалекой ночи…
Товарищи возвращались со строительства нового лагеря. Павло вдруг похолодел, ему
показалось, что на окрик часового ответили на чужом языке, на том, к которому он хотел и никак
не мог привыкнуть. Он напряженно ждал появления того, кто откликнулся.
И он появился. Немец, один из тех, кто служил в команде Кальта, и Рысак сразу же понял:
это тот самый Ганс, который бесследно исчез из Калинова и о судьбе которого было высказано
столько догадок. И еще: не пленником проживал в партизанской семье Ганс.
И сразу перед глазами встало то роковое утро, когда он, Павло, водил команду Кальта на
партизанские базы. Этот самый Ганс сидел напротив него. Павлу запомнились его белесые
волосы, непокорно выползавшие из-под пилотки, серые полудетские глаза, тонкая жилистая
шея. Сомневаться не приходилось, это был он, Ганс, живой и невредимый; он-то и разоблачит
Павла…
Решение возникло вмиг. Взвесив все, Павло Рысак почувствовал, что в его распоряжении
только один шанс из тысячи, незаметно отодвинув предохранитель, крикнул:
— Фашист! Гадюка! — и прыгнул навстречу Гансу.
Ганс на миг растерялся, остановился, словно наткнулся на невидимую преграду, широко
раскрытыми глазами смотрел на Рысака, видно, узнал его, прокричал что-то Ткачику.
Выстрел прозвучал резко и сильно. Звук от него взметнулся в небо, затем покатился эхом во
все стороны леса, перепрыгивал от дерева к дереву, тянулся от поляны к поляне, от опушки к
опушке, через дремлющие поля, полетел к притихшим селам, к Калинову…
XXXV
Чуть рассеивалась предутренняя мгла, Гаврило уже был на ногах, тихо шлепал по хате,
спешил во двор.
В это утро тоже вышел во двор. Внимательно послушал лес, улавливая все шумы — живой
голос его владений, внимательным глазом осмотрел окрестности, приметил на горизонте
половину красного, как жар в печи, солнца, потянул носом — в той стороне, где была
партизанская стоянка, попахивало дымком, — варили, значит, хлопцы кашу.
Оглядел привычным глазом двор и рот раскрыл от удивления. Оцепенел.
Всего насмотрелся в своей жизни Гаврило, но красной росы на траве никогда не видел.
Даже глаза протер, напрочь прогнал сонливость, присмотрелся еще раз, уже внимательнее:
красная роса лежала на согнутых стеблях овсюгов, багрянилась горячей кровью, поблескивала
живыми угольками в печи.
Кинулся Гаврило в хату:
— Прися! Проснись-ка, старая!
— Чего тебе, дед?.. — сонно, недовольно просопела жена, сладко зевнула.
— Выгляни на минутку во двор…
— Что за диво ты там узрел?
— Диво и есть…
Прися очнулась, она знала, просто так беспокоить муж ее не станет. Быстро набросила
сборчатую юбку, натянула на плечи кофту, просовывая на ходу руки в рукава плисовой
коротайки, босиком пошлепала за Гаврилой.
— Ну, чего я здесь не видела? — встала она на пороге.
Гаврило растерянно чесал затылок. Все вокруг было, как и раньше, а роса… Роса была уже
серебристо-зеленоватой, а не красной.
— Роса… — виновато глянул Гаврило на Приську.
— Тю, блаженный, будто я росы не видела…
— Но ведь она… — виновато чесал затылок дед, а сказать, что эта роса только что была
красной, так и не решился.
Из лесу донеслось чье-то покашливание, а там и шаги раздались.
Лесник и лесничиха хотя и знали, что с той стороны могут прийти разве что партизаны,
настороженно замолчали, тревожно переглянулись, Приська сразу же узнала:
— Партачок бежит…
Это и в самом деле был Спартак Рыдаев, а зачем спешил так рано, Гаврило знал
безошибочно.
— За костылями бежит парень.
Костыли нужны были отцу, а Гаврило был мастер… Он обещал Спартаку сделать костыли.
Спартак умывался, дед Гаврило пошел под навес за новенькими костылями, а баба Приська
расспрашивала о лагерных новостях.
— Значит, так и убил тот шальной немчика? Насмерть?
— Наповал…
Спартак в подробностях рассказал об убийстве Рысаком Ганса Рандольфа…
— Кто тебе позволил самоуправство? — сурово спросил Рысака командир.
Тот пытался объяснить, оправдаться:
— Ненавижу… Они… пад-д-люки… батяню замучили… Мстить буду… всю… всю жизнь…
— Трое суток гауптвахты! — велел командир.
Прокурор Голова начал Рысака допрашивать…
Капитан Рыдаев командировал сына за костылями, подальше от того места, где должен был
состояться партизанский суд над Рысаком.
А Рысак втайне радовался, что все так обошлось. Не то что трое суток гауптвахты, неделю,
месяц мог бы просидеть… Зато от свидетеля избавился. Тревожило одно: на следующую ночь
должен был подать известие о себе, однако не собирался его подавать. Делал вид, что спит
непробудным, тяжелым сном, будто спросонок чмокал губами.
Утром на пост — охранять Рысака — заступил Ванько Ткачик. Возможно, Ткачик был
единственным, кто в душе не осуждал Рысака.
— Ничего, Павел, — шепнул он, — придется немного посидеть… Не за фрица, а за
нарушение порядка. Стрелять в лагере строго запрещено, а ты, видно, не знал…
— Хоть год просижу, зато одним гадом меньше, — твердо сказал Рысак.
Ткачику пришлась по сердцу такая категоричность, такая откровенная ненависть к врагу.
— Ну, про год ты помолчи, братуха, думаю, что сегодня выхлопочу тебе амнистию да и
двинемся в разведку. Ты мне во как нужен…
Ткачик прервал речь, так как приближался Кобозев, а Рысак сладко зевнул и потянулся,
теперь можно было поспать, до желанного вечера было еще далеко.
— Почему так скоро? — спросил Ткачик, подумав, что его сменяют на посту.
Кобозев пожал плечами.
— Приказано подкрепить.
Вскоре к будке подошли Белоненко, прокурор Голова, а с ними Евдокия Руслановна. Она
только что вернулась с Карменкой из разведки. Выглядела усталой, бледной, не поздоровалась с
Ткачиком, устало присела на бревно, привычно крутила цигарку, а руки не слушались, дрожали.