Страница 34 из 101
— В преславном Киеве произвели родители на свет, за что благодарен им до смерти…
Отвечал хотя и хриплым от простуды голосом, но деланно весело, почти насмешливо. Хаптер
обратил на это внимание коменданта, тот взглянул высокомерным взглядом на Качуренко, что-то
сказал, а Хаптер перевел:
— Пану коменданту Киев не понравился — провинция…
— Он, наверное, не знает, что Киев был известен на весь мир еще в то время, когда Берлин
был глухим хутором…
Глаза Хаптера полезли на лоб, он запнулся, взглянул на Цвибля, будто решал: переводить
или нет, — и все-таки перевел.
Внимательно выслушав, комендант закрыл глаза и беззвучно рассмеялся, показав все свои
золотые коронки.
— Кто были ваши родители?
— Владельцы завода…
На лице у Хаптера появилась растерянность, он поспешил перевести шефу слова Качуренко.
— Какого завода? Где? Жив ли отец? — расспрашивал шеф.
— Завод обыкновенный. А отец погиб. В бою за право владеть заводом…
Хаптер наконец понял Качуренко. Долго говорил, видимо, не только переводил, но и
объяснял сказанное Качуренко.
Ортскомендант сурово посмотрел на допрашиваемого, наверное, решал, как повести себя с
ним дальше.
— Женат? — неожиданно поинтересовался переводчик.
Затем долго и придирчиво расспрашивал, где пребывает жена Качуренко, что она делала, и
наконец спросил о таком, что Андрей Гаврилович сразу же догадался: эти двое знают про него
все.
— Жена из богатой семьи? Дворянка?
— Да… продукт революционной ломки…
Цвибль понимающе качал головой, сочувственно и даже ласково блеснули его глаза.
— Поэтому и невысокий пост занимал пан Качуренко. Не пользовался доверием?
Андрею Гавриловичу никогда не приходило в голову, что он занимает в обществе положение
ниже того, которое заслуживает. Тем более никогда не чувствовал Качуренко, что Аглая
преградила ему путь к людям, что из-за нее был лишен доверия со стороны товарищей. Он
никогда ни перед кем не скрывал, кто его жена, вскоре после женитьбы кто-то из близких
товарищей было намекнул ему, дескать, связался пролетарий с дворянкой, но одновременно и
высказал уверенность, что в этом союзе ведущей силой, гегемоном, так сказать, будет
пролетарий.
Только на какой-то миг словно споткнулся в мыслях Качуренко.
— Если судить по должности, то следует думать, что у пана ортскоменданта наоборот —
жена из пролетарской среды, поскольку ему тоже выпал Калинов, а не Львов или Киев…
Ортскомендант рассмеялся:
— Я в восторге от шутки…
Цвибль сделался серьезным и что-то долго, деловито внушал Хаптеру, а тот только «яволь»
да «яволь», понимающе кивал головой, затем взглянул на Качуренко.
— Пан комендант был бы огорчен, если бы такой остроумный, смелый и умный человек
пренебрегал своей безопасностью, точнее сказать — самой жизнью. Пан комендант считает, что
человек с такими способностями мог бы вершить в стране большевиков дела более высокие, а не
управлять долгие годы жалким и бесперспективным гебитом, — за самого же пана коменданта
можете не волноваться, он здесь временно, его еще ждут великие дела, может быть, даже и
Москва, у него жена из старинного богатого рода. А вы, Качуренко, если бы не были в опале,
могли бы сделать много полезного. А вам доверяли только мелочи. Ортскоменданту известно, что
именно вам поручено организовать из местных коммунистов банду, но это не потому, что к вам
такое высокое доверие, а потому, что вы — мелкая сошка…
Поэтому пан комендант, как человек гуманный, благородный и мудрый, проявляя к вам
уважение, даже глубокую симпатию, протягивает руку дружбы и предлагает сотрудничество.
Готовы ли вы выслушать условия пана ортскоменданта?
— Давай… — внешне спокойно, но с большим внутренним напряжением сказал Качуренко.
— Пункт первый. Нам известен количественный и персональный состав банды,
организованной для преступных действий в подвластном пану ортскоменданту гебите. Прошу
сверить.
Качуренко совсем безразлично рассматривал список, который подсунул ему переводчик. В
нем и в самом деле были Голова и Комар, Ткачик и Витрогон, Кобозев и Жежеря, Вовкодав и
Зорик, Трутень и Раев, Зиночка Белокор, Лан и, безусловно же, они с Белоненко. Вместе
четырнадцать… Но почему четырнадцать? Пятнадцать всего… Кого же пропустили? Ага, нет в
списке Павлика Лысака… Радостно забилось сердце — про него ничего не знают, значит, есть
надежда…
— Правильно? — смешливо прищурил глаза Хаптер.
— Как вам угодно… — пожал плечами Качуренко.
— Пункт второй: у пана ортскоменданта нет списка ваших тайных сообщников — мы это
говорим откровенно, но он должен у нас быть. Самый простой способ — получить его от вас,
ферштейн?
— Не пойму, о чем речь… Какая банда, какие сообщники?..
Хаптер с удивлением уставился на Качуренко.
— Ой, не советую… ой, не советую… Не стоит строить из себя идиота, так как мы знаем:
Качуренко на самом деле не идиот. Вам, уважаемый, предоставлена последняя возможность.
Либо честное и безотказное сотрудничество с новой властью, либо же пожизненный концлагерь,
если не… Можете мне поверить, уважаемый Качуренко, победители установили железный
порядок, и он не дает никому надежд на смягчение.
— Мне нечего сказать ни по одному из этих пунктов, не компетентен в этих делах.
— Разве не нарочно оставили пана Качуренко в наших тылах?
— Я случайно, как последний олух, попался. Считайте пленным.
— Считаем тем, кто пан Качуренко есть на самом деле.
Хаптер с ортскомендантом снова долго переговаривались, Цвибль менялся на глазах,
благодушие и спокойствие постепенно сплывали с его холеного и самоуверенного лица, оно
становилось суровым, каменным.
— Пан Качуренко отрицает свою принадлежность к банде?
— Отрицаю.
— Пан Качуренко не согласен сотрудничать с новой властью?
— Остаюсь до конца преданным власти своего народа.
Андрей Гаврилович полагал, что на этом допрос завершится и ему объявят приговор. Но
комендант молчал, смотрел в окно. Хаптер незаметно выскользнул из кабинета. «Позовет
палачей, — похолодело на сердце Качуренко. — Что ж, этого не миновать… надо пережить и
это…»
С Хаптером в комнату вошел Павло Лысак.
Даже посветлело кругом — родная душа появилась. Только сердце сжалось от сожаления —
пусть уж сам запутался, как перепел в сетях, за что же должен мучиться парень?
— Садитесь, пан Рысак, вот сюда, уважаемый…
Переводчик подчеркнуто почтительно указал Павлу на дощатую, окрашенную в коричневый
цвет табуретку.
Качуренко что-то пронзило мозг. Не мигая смотрел на своего водителя и уже не знал, что
думать. Да это же он, Павло Лысак, сидел на табуретке… Почти солдатским шагом
промаршировал на указанное место, резко повернулся, влип в табурет, послушно сложил
пятнистые от машинного масла руки на круглых коленях, не глянув на Качуренко и даже обойдя
взглядом Хаптера и Цвибля. Нет, не похоже, что он готов лезть в пасть удаву, видно, парень
переносит беду достойно, ведет себя, как положено настоящему человеку перед лицом большой
опасности.
Со жгучим сожалением в сердце смотрел на него Качуренко. Он в самом деле любил Павла
так, как можно любить только сына, кому-то, может быть, хмурым, неуклюже сложенным
показался бы парень, а для Андрея Гавриловича он был красавцем, настоящим казаком с теми
грубовато-нескладными чертами, которые и являются эталоном мужской красоты.
— Уважаемый Качуренко, — лениво процедил Хаптер, — присмотритесь-ка внимательно к
человеку, сидящему перед вами…
Удивлялся Андрей Гаврилович — откуда у парня такая выдержка, такая сила воли? Словно
эта комедия с очной ставкой его и не касается. А может, боится, что, взглянув на своего