Страница 35 из 101
недавнего шефа, невольно выскажет свою боль, смягчится, не желая того и сам, поведет себя не
так, как надо… Но Андрею Гавриловичу хотелось встретиться с глазами Павла, передать ему
собственную решительность, поддержать хлопца. Слышал от кого-то, что каждый человек
владеет гипнотической силой, может заставить другого оглянуться, захотел проверить и себя, но,
видимо, его сила уступала силе Цвибля, который, как магнитом, притягивал Павла.
И все-таки произошло так, как он хотел, — Павло Лысак покорился гипнотической силе
взгляда Качуренко. Словно ненароком взглянул на него и невольно ужаснулся. Перед ним
пошатывался почерневший, словно опаленный молнией, чуть живой человек, в котором если что
и подавало признаки жизни, так разве глаза, широко раскрытые, настороженные, глаза
страдальца, полные сочувствия, любви и предостережения. И шевельнулось в груди Павла что-то
тяжелое, откликнулось болью, не выдержал он этого еще живого, но уже мертвого взгляда
человека, который еще недавно был для него всем, и он обессиленно опустил глаза.
— Знаете ли, уважаемый Качуренко, этого человека?
Андрей Гаврилович ждал этого вопроса, ждал с того момента, когда Павло вошел в комнату;
к трудно пережитым дню и ночи в холодном, склизком подземелье добавилась безысходность, в
которую попал вот сейчас… Надо было отвечать, обязательно подтвердить: «знаю» или «не
знаю». Третьего ответа быть не могло. «Не знаю?» Но пойдет ли это на пользу? Не ему,
Качуренко, для него все это уже не имело никакого значения. «Знаю?» Но как это воспримет
Павло, не подумает ли, что человек, который заменял ему отца, при первой же опасности
предал?
Качуренко молчал. Ждал чуда. Может, Хаптер обратится к Павлу, может быть, задаст ему тот
же вопрос? Пусть лучше он… И невольно побледнел от самой мысли. Разве ж хлопцу будет легко
это сделать?
Цвибль вертел в руках ножик для разрезания страниц в книгах, зорко присматривался,
видимо, чувствовал, какой критической точки достигла очная ставка, и с нетерпением ждал
развязки.
Но… Как это часто бывает в жизни, именно в самую критическую минуту, в тот миг, когда
должно было произойти что-то особенное, неожиданно возникла ситуация, которая все
разрушила, свела на нет.
Дверь резко отворилась, и в кабинет Цвибля без предупреждения, не спросив разрешения,
ворвался насупленный ефрейтор Кальт, верховный главнокомандующий вооруженными силами
калиновского гарнизона. Было похоже, эта высокая должность давала ему право общаться с
комендантом панибратски и, появляясь на глаза в любую минуту, стучать о пол огромными
сапожищами с ровными, как самоварные трубы, голенищами, звонко щелкать металлическими
подковами на каблуках.
Допрос прервался, начался шумный, многословный рапорт ефрейтора Кальта
ортскоменданту Цвиблю. Комендант слушал не мигая, а ефрейтор Кальт громовым голосом,
приложив руку к козырьку, докладывал про солдата Ганса Рандольфа, который бесследно исчез…
Конечно, Андрей Качуренко из этого доклада не понял ни слова, разве что уловил имя
какого-то Ганса…
XIX
Тем временем Ганс Рандольф стоял перед партизанами, его судили как военного
преступника.
Гансу Рандольфу все, что с ним произошло, было непонятно. Казалось, он видел ужасный
сон и с нетерпением ждал, что он вот-вот прервется, развеется, но сон не проходил.
Ганс помнил, как его оторвали от земли, молниеносно подбросили вверх, он зарылся лицом
в песок, ни крикнуть, ни пошевелиться. Руки скручены за спину.
«Вас ист…» — прохрипел было Ганс, но его рот еще глубже зарылся в песок, а голос сверху
приказал:
— Молчать! Не то капут!
Ганс сразу понял, что парень, которого он так неосмотрительно недооценил, хотя и на
ломаном немецком языке, может общаться с тем, кому вяжет руки за спиной, а главное, если
судить по силе и умению валить на землю противника, конечно же способен легко сделать
«капут».
Минуту спустя из вооруженного непобедимого немецкого солдата Ганс превратился в
безвольного пленника. И сразу, же примирился со своей участью. Он хорошо знал, что на войне
возникают разные ситуации: солдата может настигнуть внезапная смерть, случается ранение —
легкое или тяжелое, бывает и плен. Если верить рассказам ефрейтора Кальта, обычно для
немецкого солдата плена не бывает, поскольку он самый храбрый, самый находчивый, самый
сильный, самый умелый, самый вооруженный и самый преданный фюреру воин. Немецкий солдат
всегда только побеждает. Правда, случается, иногда и гибнет на поле боя, но в таком случае он
проявляет храбрость и преданность фюреру. Этим немецкий солдат отличается от солдат всех
других армий, и в этом его великое счастье. Немецкий солдат никогда не сдается в плен. Потому
что это величайший позор. А поэтому немецкий солдат, если ему и угрожает плен, должен
умереть не от пули, а от стыда за собственный позор.
Спартак Рыдаев легко, как покорного ягненка, погнал щуплого Ганса Рандольфа вперед,
властно направляя его в чащу парка. Храбрый солдат фюрера послушно перебирал ногами,
утешаясь тем, что если ему уж не удастся проявить героизм, то все же пока что смерть его
миновала. Даже умереть от собственного стыда он не имел никакой возможности. Руки
заломлены и связаны за спиной, оружие уже на груди коварного победителя, а кричать — рот
забит отвратительным носовым платком.
Так и пошел Ганс Рандольф в плен, отдался на волю победителя.
Победитель оказался хлопцем хотя и не злым, но решительным. Что-то говорил Гансу на
незнакомом языке, время от времени сыпал немецкими словами — видимо, в школе не очень-то
надрывался над учебником по иностранному языку. Он старательно поработал перочинным
ножиком возле пуговиц на штанах Ганса, отделил их от материи, затем сквозь петельку просунул
веревочку, завязал крепким узелком, сунул конец веревочки Гансу в зубы: «Держи!»
Ганс не сразу понял, чего он от него хочет…
Кармен в действия хлопца не вмешивалась, только молча наблюдала за всем происходящим,
но когда увидела веревочку в зубах чужака, не выдержала, рассмеялась, подсказала:
— Химзан!
Ганс послушно зажал в зубах конец веревочки и подумал: не такие уж и олухи эти
аборигены: держа в зубах веревочку от штанов, на помощь не позовешь, бежать не бросишься.
Если бы это произошло с кем-либо другим, Ганс, не лишенный чувства юмора, наверняка
рассмеялся бы. Но не до смеха, если на его плечи сообразительный Спартак пристроил
собственный рюкзак да еще и котомку девушки. Ганс покорно принял на свои плечи этот груз,
еще и был доволен, так как ему освободили руки — надо же придерживать взваленную на горб
ношу.
— Рашер шнель, — подгонял Спартак, не очень принимая во внимание то, что пленный еле
шел. Ганс, может быть, и постарался бы ускорить шаг, но со штанами, которые приходилось
держать в зубах, не разбежишься, кроме того, нелегко было выбирать в темноте ровную стежку,
так как шли напрямик, поэтому будто сам черт подсовывал ему под ноги если не комья земли, то
кочки, не кочки, то ямки, из-за этого он должен был выслушивать нарекания Спартака:
— Ишь, спотыкается, барбосина, видно, надулся шнапса, стервец…
Шли напрямик. Спартак все никак не мог успокоиться: не встретились с Ткачиком.
Договаривались, что крикнет, а не получилось. Минут двадцать высвистывал Спартак соловьем-
разбойником — не откликнулся секретарь. Наверное, выкурили его из тайника, а может быть,
подался в лес в одиночку. Откуда же было догадаться Рыдаеву, что именно он своим «шнель-
шнель» и отпугнул Ванька Ткачика, заставил не ждать условленного свиста.
Ночь выдалась темная, осенняя. Распаренная в течение горячего лета, разомлевшая на