Азбука

Автомобиль я воспринимал как угрозу, причем не из-за чего-нибудь, а из-за шума. Сегодня это трудно понять, но тогдашние машины оглашали окрестности грохотом и громким ревом моторов, то есть не подходили мне, ибо нарушали тишину природы человеческим присутствием. Впрочем, и потом, во время наших пеших прогулок Клуба бродяг, мы относились к автомобилям без симпатии. Помню одну такую машину — как она рыча пролетает мимо нас, после чего внезапно останавливается, а мы с Робеспьером[23] поем: «Заглохла гордая машина».

Согласно конституции моего идеального государства его границы были закрыты для простых смертных, а открывались лишь для любителей природы, то есть для взрослых, сохранивших энтузиазм. Я клялся себе, что буду одним из них, иными словами, стану естествоиспытателем. А потом всё обернулось совсем иначе.

После того как из человека без машины я превратился в сидящего за рулем, мне следовало бы посвятить благодарственную песнь автомобилю, ибо на нем я исколесил все западное побережье Америки от мексиканской границы до канадских Скалистых гор, спал в палатке на берегах озер в Сьеррас и жарился в пустыне, именуемой Долиной смерти.

Величайшее достоинство библейской истории о наших прародителях состоит в том, что она неясна и, видимо, благодаря этому действует на нас сильнее, чем какое-либо понимание. По мнению Льва Шестова, трудно представить себе, чтобы неграмотные пастухи сами придумали загадочный миф, над которым уже несколько тысячелетий ломают голову величайшие мыслители.

Рай, где нет болезней и смерти, а двое людей испытывают полноту счастья… Во вкушении запретного плода с древа познания добра и зла народное воображение охотно усматривало сексуальное удовлетворение, однако Джон Мильтон в «Потерянном рае» следует иной традиции и очень образно описывает любовные утехи Адама и Евы как часть их райского состояния.

Так что же означает древо познания добра и зла? Предположений множество. Некоторые иудейские библеисты усматривают тайный смысл в расположении древнееврейских букв. Критики нашей цивилизации и тупиков, в которые зашел разум, видят в голосе Змея искушение рационализмом. Другие утверждают, что вкушение запретного плода положило начало истории человечества, ибо прежде Адам и Ева жили бессознательной, животной жизнью; иными словами, змей-сатана был прав, когда говорил, что у них откроются глаза. Впрочем, Творец тоже был прав, предостерегая, что, вкусив от этого плода, они умрут. Однако чаще всего подчеркивается совершенное дружеское доверие, которое они испытывали к Богу, прежде чем нарушили запрет. Катастрофа произошла, когда они низвели Его до уровня тварных существ и заподозрили в зависти, то есть первый грех был, в сущности, актом гордыни.

Почему, нарушив запрет, они увидели, что наги, и почему устыдились? Это, наверное, важно, но совершенно непостижимо. Можно размышлять об этом бесконечно. Может быть, они встали на путь истории, цивилизации, а нагота — ее противоположность? И именно поэтому Бог должен был сделать им кожаные одежды? И почему одно это мгновение вызвало столь ужасные последствия — не только их смерть, но и необратимые перемены в природе (ведь в раю и природа была бессмертной)? Впрочем, и этого мало: первородный грех тяготеет над каждым мужчиной и каждой женщиной на протяжении бесчисленных поколений. К счастью, католическое богословие причисляет первородный грех к тайнам веры и не пытается объяснить, почему мы его наследуем.

По нашему глубочайшему, затрагивающему суть нашего естества убеждению, мы должны жить вечно. Мы воспринимаем нашу бренность и смертность как насилие над собой. Только рай может быть настоящим; мир — ненастоящий и дан нам лишь на время. Поэтому история грехопадения и оказывает на нас такое эмоциональное воздействие — словно вызывает в уснувшей памяти какую-то старую истину.

Чтобы все ходили голыми — вот о чем были мои смутные детские эротические мечты. Но ведь мечты эти почти повсеместны — вдохновляют они и секты адамитов, которые на протяжении веков появляются, исчезают и вновь возрождаются. Читая о чешских гуситах, я узнал, что они испытывали немалые трудности с адамитами, которые переманивали у них сторонников на периферии движения. Хотя вернуться в рай — то есть к первобытной наготе и невинности — в северном климате, наверное, было трудно. Любопытно, как им это удавалось. Это было в начале XV века, но, видимо, что-то витало тогда в воздухе, если черпавший из местных (кажется, еретических) голландских источников Иероним Босх написал немного позже «Сад земных наслаждений» — в высшей степени чувственный сон о стране всеобщей наготы. Правда, непонятно, похвала это была или предостережение.

Станислав Ежи Лец говорил как-то о пытке, которую испытываешь в обществе голых женщин в полностью закрытых платьях. На вечеринках в военной Варшаве, когда гости продолжали пить после комендантского часа, я с удивлением обнаружил у женской части компании потребность сбрасывать с себя всё — возможно, постоянную и лишь высвобождавшуюся благодаря алкоголю.

Вероятно, никто из моих польских ровесников не интересовался этим человеком, да и вообще о нем не слышал. Однако мой двадцатый век — это не только Польша, но и Америка, а раз так, Адамича нельзя обойти молчанием. Он был одним из самых известных американских писателей эпохи Рузвельта. Родом из Словении, в Америку попал в тринадцать лет, английский язык и восторженное отношение к демократии вынес из школы. Он рано приобрел известность как автор прозы на стыке репортажа и романа — прежде всего репортажа, поскольку он жадно наблюдал и записывал. В американском melting pot, то есть плавильном котле, он увидел то, чего писатели, плохо знакомые с языками Европы, прежде не замечали: участие огромных масс иммигрантов из славянских стран — словенцев, словаков, поляков, чехов, хорватов, сербов, украинцев. Судьбы этих иммигрантов (большей частью тяжелые) и стали темой книг Адамича, причем автор умело выступает в роли защитника своих героев и выходца из их среды. Это, разумеется, пролетарская, явно или тайно дискриминируемая Америка, что подтвердили принятые в двадцатые годы законы, ограничившие число виз для стран второго сорта, то есть восточно- и южноевропейских. Много десятилетий спустя в американской литературе появятся написанные по-английски стихотворные и прозаические произведения о разных этнических группах — негритянской, еврейской, китайской, японской. Здесь Адамичу принадлежит пальма первенства, однако у него до сих пор почти нет последователей. Учитывая высокий процент славянских переселенцев, их незначительное присутствие в высокой культуре заставляет задуматься. Пожалуй, главной причиной было, как правило, низкое общественное положение семей: детей рано отправляли на заработки, а если уж посылали учиться, то избегали гуманитарных направлений. Кроме того, эти белые негры пользовались своим цветом кожи и часто меняли фамилии на англо-саксонские по звучанию, поэтому теперь до их происхождения уже трудно докопаться.

Адамич остается важным представителем прогрессивного и либерального new deal[25]. О его известности свидетельствует полученное в конце войны приглашение в Белый дом на конференцию с участием Рузвельта и Черчилля. Его внезапную смерть в 1948 году широко комментировала пресса: суицид или политическое убийство? Он никогда не перестал интересоваться своей родной страной и высказался за титовскую Югославию, что прибавило ему врагов среди ненавидящих друг друга, разделенных по национальному признаку югославских иммигрантов.

23

Робеспьер — см. статью «Ендрыховский, Стефан».

24

Перевод Аркадия Штейнберга.

25

Англ. new deal — «Новый курс» Ф. Д. Рузвельта, экономическая политика, проводившаяся с 1933 г. с целью выхода из Великой депрессии 1929–1933 гг.