Воин Доброй Удачи

– Вот уж Удар так Удар! Да уж! Да!

На Капитана он поглядывал с неприкрытым ужасом.

Если разбитый отряд и сохранял какую-то выдержку, то только благодаря Галиану. Везучий нансур вышел после Кил-Ауджаса почти невредимым, что сыграло ему на руку. Если не брать в расчет солдат, никто не относился к везению так серьезно, как скальперы. Галиан вместе с Поквасом и Ксонгисом образовали ядро избранных, некое подобие здравомыслящей элиты в отряде. Советуясь друг с другом, они обрели новый авторитет. Когда Капитан предлагал тот или иной курс действий, глаза Шкуродеров обращались к группе этих нансуров. И почти во всех случаях Галиан, не торопясь говорить, кивал головой в знак согласия: он был не настолько глуп, чтобы перечить Капитану.

А Капитан, в свою очередь, также не спешил провоцировать разногласия.

Ксонгис, как всегда, вырвавшись вперед, когда все за исключением Клирика едва передвигали ноги, рыскал по сторонам в поисках добычи. От его удачливости зависела общая судьба. Поквас, у которого вся голова была покрыта сгустками запекшейся крови, не осмеливался отходить далеко от Галиана. Каждый вечер, устраиваясь на ночлег, они втроем садились отдельно от остальных и, поедая куски мяса, приготовленного магическим образом, о чем-то тихо переговаривались. Ксонгис беспрестанно взглядывал по сторонам, поглаживая жиденькую жеккийскую бородку, его миндалевидные глаза изучали окружающих, даже когда он говорил или слушал своих соратников. Смеялся он редко. Поквас то и дело хватался за свой тальвар и порой бормотал молитвы. А в голосе слышался надрыв – того и гляди устроит какое бесчинство, будто пьяница, обиженный на весь мир. Порой он разражался взрывами хохота. Галиан всегда садился между ними, хоть в их маленьком треугольнике и не было центра. Бывший колоннарий вечно скреб щетину на подбородке. Он не упускал ни одной мелочи, присматривая за скальперами, и в глазах его читалось напряжение, как у встревоженного отца. Смеялся он негромко.

Неизвестно, по каким соображениям, но Сома и Сутадра оказались вне этой сложившейся группы. Сухощавый кианиец, Сутадра держался молчаливо и настороженно, как и прежде, только, пожалуй, еще напряженнее. Словно был готов вот-вот услышать признание убийцы любимой жены. На Сому все эти события повлияли меньше всего, он единственный был склонен говорить и действовать по-прежнему. И по правде говоря, нильнамеши-аристократы казались подозрительно невозмутимыми.

Ничто не должно было остаться прежним после Кил-Ауджаса.

Выжившие галеоты образовали другую небольшую группу, более мятежную по настроению, но внешне почтительную. Они порой даже позволяли себе сомневаться в цели путешествия, но тут же смирялись под ледяным взглядом Капитана. Отчего-то испытание Преисподней потребовало от них самой тяжелой дани. Раны у Вонарда, которые он тщательно скрывал, как побитая собака, начали нарывать. Он шагал с отстраненным видом человека, который просто переносит себя с места на место без всякого соображения или разумения. Хамерон постоянно вскрикивал во сне, а днем не мог сдержать рыданий. Только Конгеру, похоже, становилось лучше с течением дней. Несмотря на этот бесконечный поход, его хромота почти прошла.

Но кто действительно изменился до неузнаваемости в глазах окружающих, так это Клирик. Его привыкли видеть человеком-загадкой, сроднившись с этим образом, теперь же плечом к плечу с ними шагал Ишрой из нелюдей…

… Маг куйя.

Даже для повидавших всякое, это было что-то из ряда вон выходящее – идти рядом с легендой. А для колдуна, которому ведомы были древние обычаи, стало причиной не одной бессонной ночи.

Оствайские горы остались на юго-западе, здесь ночь обрушивалась на отряд с неизбежностью молота. Среди скудных земель, без всяких факелов или иных огней они шли «по тьме», как выразился Сарл. Уподобились теням, крадущимся среди деревьев, и страшились заговорить. Потери маячили перед глазами громадными призраками каждый раз, когда они останавливались на ночлег. Уныние все чаще посещало их. За ужином все сидели с безучастным видом детей, выброшенных из привычной череды дней безоблачной поры.

Каждую ночь Клирик обходил всех, молча разливая крохотные порции кирри. Он казался выше без своей накидки. Запекшаяся кровь все еще чернела на кольцах кольчуги. На голом черепе играли синие и белые отблески Гвоздя Неба. Глаза сверкали по-звериному.

После он садился, склонив голову, рядом с Капитаном, который также сидел неподвижно, словно каменное изваяние, или, подавшись вперед, вещал что-то нечеловеку ровным хриплым шепотом. И никто не мог до конца постичь сказанное.

Кирри разливался по венам, оставляя вкус горечи на языке, медленно наполняя теплом и возвращая к жизни. И мысли, освобожденные от телесных страданий, обращались в прежнее русло.

Спутники начинали потихоньку переговариваться, как дети в отсутствие строгого отца.

Голос нечеловека возвышался над притихшим хором, на шейском с нездешним акцентом и с непривычными интонациями. Все – Шкуродеры и колдун с Мимарой – погрузились в особую тишину. Без предвкушения, но с простым ожиданием чего-то нового от самих себя перед дальней дорогой.

И начиналась проповедь, столь же непоследовательная и прекрасная, как сам говорящий.

– Вы отправились прочь от света и жизни, – начал мудрец однажды вечером.

Они все еще шли по холмам у подножий гор, огибая поверху бесчисленные ущелья, и потому сделали привал на возвышенности. Клирик, присев на плоский каменный уступ, обратил лицо к почерневшему Энаратиолу, или Зиккурату. Акхеймион с Мимарой оказались на уступе повыше, откуда было видно, как тени горных пиков ложились на лесистые склоны за спиной проповедника. Будто они случайно наткнулись на него, сидящего скрестив ноги, здесь, посреди пустоши, которую они дерзнули пересечь, будто страж, в незапамятные времена поставленный тут как напоминание об их безрассудстве.

– Вы видели то, что немногим из вам подобных доводилось узреть. Сейчас, куда бы вы ни направились, вы не сможете не заметить сгущения сил. Во владениях небес. Владениях недр…

Он склонил величественную голову, белую, с восковым блеском, похожую в темноте на свечу.

– Люди вечно судят по видимости. Неизменно путая это с сутью. И забывая о явной ничтожности видимого. Когда же они соизволят взглянуть за ткань сущего – под нее, принимаются толковать согласно тому, что им знакомо… Они для удобства искажают смысл.

Старый колдун застыл, вслушиваясь.

– Но вы… теперь вам ведомо… Вы знаете – то, что лежит в глубине, похоже на поверхность не больше, чем гончар – на обожженный им горшок…

Внезапный порыв ветра пронесся по горным грядам, колыхнув ветви узловатой сосны, чьи корни вцепились в щели скалы, на которой они сидели. Мимара отвела с лица наброшенную ветром прядь.

– Вам довелось увидеть Преисподнюю.

– Поход! – раздался скрипучий клекот Сарла. – Величайший Поход! Как я и говорил вам! – И он рассмеялся булькающим смехом.

Но все уже привыкли не обращать внимания на навязчивые замечания бывшего Сержанта.

– Всему свое место, – произнес Клирик. – И смерти тоже. Вы проникли в глубины земли, по ту сторону врат жизни, и побывали там, где обитают только мертвые, видели то, что доступно только очам умерших…

Чародей поймал себя на мысли, что избегает смотреть в нечеловечески черные, блестящие глаза.

– Пусть она поприветствует вас как старых друзей, когда вы вернетесь.

Все сидели молча, размышляя.

– Казна! – хрипло рассмеялся Сарл, сложив черты лица в веселую маску. – Казна, мои дорогие!

Тьма сгустилась на далеком горизонте.

Киампас мертв. Оксвора тоже. Сарл помешался. И множество прочих Шкуродеров, которых Чародей никогда и не знал по отдельности… сгинули.

Расплата, которой и страшился Акхеймион, стала реальной. Кровь пролита, жизни загублены, и все по его милости… и лжи, которой он их соблазнил.

Расстояние и неизвестность – два брата-близнеца, притягивающие несчастья. Когда он на секунду вспомнил об этом, первый шаг за пределы башни показался ему совершенно безрассудным. Когда был сделан первый шаг? Второй? Проделан весь путь через дебри к Обсидиановым Вратам, шаг за шагом… Вниз, в горные подземелья.