Страница 46 из 84
Рядом с ней на камни и штукатурку стекала вода. Она начала было читать стихи, но сбилась, закрыла глаза, и в комнате над овощной лавкой, забрызгав рваные, свисавшие клочьями обои, неудержимым потоком хлынула кровь. Кровь была липкая, она текла по ее ладоням, обрызгала волосы. От крови намокло платье, теплая струйка побежала по телу.
Имельда опустила в крапиву голову, но ожогов не почувствовала. Она заткнула уши и крепко зажмурилась.
Но картинка не исчезла.
Опять раздались истошные крики детей, языки пламени лизали их кожу. Во дворе лежали трупы собак, а на лестнице — обгоревшее тело мужчины в байковом халате. По ее рукам продолжала течь кровь, от крови слиплись волосы.
Урок подходил к концу, и мисс Гарви уже начала застегивать юбку.
— В четверг мы поговорим с вами о «Балладе про отца Гиллигана»[60], — сказала она.
Мисс Гарви велела стереть с доски, но тут произошло нечто совершенно необъяснимое: Имельда Квинтон, вытянув вперед руки, встала из-за парты, где она сидела с Лотти Райлли, и медленно, будто во сне, пошла по проходу. Неуверенным шагом, спотыкаясь, девочка направилась в угол класса, рухнула на пол, вся сжалась и ткнулась головой в стену. И, всхлипнув, затихла.
Вилли
В телеграмме было всего несколько слов: «Джозефина умирает. Больница святой Бернардетты». Монахиня, которая дала эту телеграмму, по-видимому, догадывалась, что я пойму, о ком идет речь. Она оказалась права: я попытался припомнить фамилию Джозефины, но не смог.
Я тут же отправился в путь. Уложив маленький белый чемоданчик, я выехал автобусом из Сансеполькро, где тогда жил, в Ареппо, не удосужившись даже заглянуть в расписание поездов Ареппо — Пиза. «А вот и Джозефина», — сказала мать, спускаясь через застекленную дверь на лужайку.
Автобус медленно ехал по залитой весенним солнцем, нежно-зеленой Умбрии. На протянувшихся по обеим сторонам дороги виноградниках появились молодые побеги. Казалось безумием, что я, с головой ушедший в Беллини и Гирландайо[61], бросаю свои чайные розы, ирисы и глицинии. Однако о том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи.
В Пизанском аэропорту была забастовка, и я поехал в Париж «Римским экспрессом». В поезде я ел pasta in brodo[62] и scalopine[63] и смотрел в окно на крытые оранжевой черепицей крыши и крашенные охрой стены. Я выпил литр «Бролио» и рюмку виноградной водки с кофе. К старости Джозефина, наверно, смирилась с судьбой, подумал я, и мне стало стыдно, что я даже не знаю ее фамилии. С тех пор как я уехал, я ничего не слышал о ней — что она делала все эти годы, где жила. Ведь я тогда с ней даже не попрощался — поэтому-то, возможно, и пустился без промедления в такое далекое путешествие.
В самолете хорошенькая стюардесса, которой очень шла зеленая форма, была необычайно предупредительна. Ее голос напомнил мне Ирландию.
— Можно вас на минутку? — позвал я. — Да, пожалуйста, немного виски.
Она улыбнулась мне своей ослепительной фирменной улыбкой и, шепнув «Джеймсон»[64], словно приласкала меня этим знакомым словом.
В Корке пришлось долго ждать такси, и я выпил еще виски — не приезжать же трезвым в какую-то неизвестную больницу, тем более в городе, где не был столько лет?
— Машин нынче — не проедешь, — пожаловался таксист. — Сплошные пробки.
Я попросил его ехать как можно быстрее.
— Понимаю, — сказал он, и я почувствовал, что он догадывается, в чем дело — ведь ехали мы в больницу. Он машинально перекрестился.
— Я не был в Корке сорок лет, — сказал я.
— Увидите, как он переменился, сэр.
— Когда-то я жил здесь.
— Да ну? По вашему произношению не скажешь. Я принял вас за иностранца.
— Я стал иностранцем.
— Небось сорок лет назад городок-то был совсем маленький?
— Да нет, он и тогда был оживленным городом. Сколько судов стояло у причала!
— Судов и сейчас хватает. Янки Корк любят.
— Надо думать.
— Некоторых, правда, события на севере[65] отпугнули. Там сейчас такая заварушка началась, что, глядишь, и до нас дойдет.
— Я знаю про беспорядки из газет.
— А где вы сейчас живете, сэр?
— В Сансеполькро. В Италии.
— Никогда не был в Италии.
Мы подъехали к серому больничному зданию с большим белым крестом. Во дворе перед стоянкой машин возвышалась статуя Богоматери; у ее ног, на выступе, в стеклянных банках из-под варенья стояли цветы. Перед статуей молилась на коленях какая-то старуха.
— Что ж, желаю удачи, сэр, — сказал таксист.
Я расплатился и с чемоданчиком в руке вошел через вращающиеся двери в вестибюль, где за конторкой сидела монахиня. Ноги скользили по сверкающему, до блеска отполированному паркету, которым был выложен и огромный вестибюль, и коридор за такими же вращающимися дверьми напротив. Вдоль светлых стен стояли стулья, а над головой у монахини висел крест.
— Пожалуйста, подождите, — сказала она с заученной улыбкой — в зависимости от обстоятельств эта по-больничному трогательная улыбка должна была утешать одних и радовать других. — Да, вы присядьте.
Я сел. На стульях молча сидели люди: мужчины и женщины разного возраста, двое маленьких детей. Монахиня что-то сказала в телефонную трубку. Сидевший рядом со мной мужчина достал было из кармана пачку сигарет, но вспомнил, что в вестибюле курить не разрешается.
— Пожалуйста, следуйте за мной, — сказала мне другая монахиня, и я пошел за ней по длинному коридору, который тянулся за вращающейся дверью.
— Я не опоздал, сестра?
— Нет, вы не опоздали.
Мы вошли в темную комнату. Джозефина высоко лежала на подушках с закрытыми глазами; рядом, на тумбочке, были четки, на стене у нее над головой — распятие. У кровати сидела молодая монахиня.
— Я оставлю вас с сестрой Пауэр, — шепнула монахиня, которая привела меня сюда. Сестра Пауэр встала со стула, неслышными шагами, шурша платьем, направилась ко мне и опять вывела меня в коридор. Мы остановились за дверью и заговорили шепотом.
— Ее привезли сюда неделю назад, — сообщила она. — В приюте святой Фины сочли, что у нее воспаление легких и ей понадобится больничный уход.
— Так и оказалось?
— Нет, она всего лишь простудилась. Но с каждым часом ей становится все хуже. Простите, — добавила она, — у меня к вам просьба. Если, проснувшись, она почувствует, что от вас пахнет спиртным, то очень расстроится. Пожалуйста, прополощите рот.
Она вернулась к постели больной, а я, в сопровождении другой монахини, вошел в маленькую комнатку, где хранились лекарства.
— Пожалуйста, — сказала монахиня таким голосом, будто полоскать рот перед посещением больных было в порядке вещей.
Я сполоснул рот и выпил воды. Когда в Килни Джозефина входила в столовую забрать грязную посуду, беседа за столом продолжалась, что бы в этот момент ни говорилось. Каждое утро она первым делом разжигала плиту, следом — камин в гостиной и только потом — камин в столовой.
— Спасибо, — сказала монахиня и отвела меня обратно в палату Джозефины. Я сел у ее кровати и первый раз внимательно посмотрел на нее. От былой красоты не осталось и следа: лицо худое — еще более худое и морщинистое, чем у меня, — к тому же из-за закрытых глаз совершенно безжизненное. Редкие седые волосы, на лбу — коричневые пятна. Однако больше всего изменились лежавшие поверх белого вышитого одеяла руки: от старости они тоже сморщились, зато потрескавшаяся от физического труда кожа разгладилась.
— Да, — сказала она, внезапно открыв глаза. — Да.
В них под пеленой усталости скрывалась прежняя нежность. Ее пальцы шевельнулись, губы слегка вздрогнули.
60
Стихотворение У. Б. Йейтса из сборника «Роза» (1893).
61
Джованни Беллини (ок. 1430–1516), Доменико Гирландайо (наст, имя ди Томмазо Бигорди, 1449–1494), итальянские живописцы эпохи Раннего Возрождения.
62
Разновидность макарон (итал.).
63
Эскалопы (итал.).
64
Марка ирландского виски.
65
То есть в Северной Ирландии.