Пасынки судьбы

— Директор передал мне ваши россказни! — сразу же заорал на нас Маньяк, пребывавший в крайнем бешенстве. — Во всем этом нет ни слова правды, слышишь, Декурси!

— Директор…

— Не было никого на пожарной лестнице! Верно ведь, Квинтон? Отвечай, Квинтон!

— Был человек в костюме, сэр.

— Это гнусная ложь, Квинтон.

— Возвращаясь из уборной, Декурси выглянул в окно, сэр…

— Это вы сами забрались на пожарную лестницу и учинили нечто непотребное!

— Мы никогда бы не посмели, сэр, — пытался возражать Декурси.

— Мы сказали правду, мистер Мак, — сказал Ринг, — и мистер Дов-Уайт наказал нас только за то, что мы покинули спальню в ночное время.

— Ты плохо кончишь, Ринг.

— Вы ошибаетесь, сэр, — возразил Декурси. — У Ринга будет лимонадная фабрика. Директор интересуется будущим Ринга, сэр.

В воздух взвилась костлявая рука, и тонкие пальцы неуловимым движением дважды хлестнули Декурси по налившейся кровью щеке. Маньяк отвернулся, а затем, помолчав, надтреснутым голосом спросил:

— Кто ж это был, если не вы?

— Уволенный учитель географии, — ответил Декурси.

Воцарилась гнетущая тишина: Маньяку в отличие от мистера Сперма нечего было возразить.

— Это был жуткий тип, — тем же надтреснутым голосом выговорил наконец Маньяк.

— Он сидел в тюрьме, — сказал Декурси.

— И поделом.

Отвернувшись, Маньяк Мак велел нам выйти, а к вечеру, не стерпев унижения, навсегда покинул школу. Ушел он, ни с кем не попрощавшись, чем всех нас совершенно потряс. Три недели у нас не было математики, а затем в школе появился какой-то живчик в галстуке, выписанный мистером Спермом из Линкольншира.

Время шло, продолжалась моя переписка с отцом Килгарриффом, в школу приходили письма от тети Фицюстас и тети Пэнси, а однажды пришло письмо из Индии — дед с бабушкой интересовались здоровьем матери. «Мы подумали, — говорилось в конце письма, — что тебе с мамой хорошо было бы переехать сюда, в Масулипатам, подальше от всего, что произошло». Однако в ответном письме я никак не отреагировал на это предложение, поскольку знал, что ни матери, ни мне жить в Индии не хочется. Джозефина писала мне регулярно, а мать больше ни разу. Однажды вечером, после отбоя, я поймал себя на том, что опять перебираю в памяти трагические события той ночи.

На Рождество и на Пасху я приезжал в Корк на три недели, а летом — на два месяца. Я читал Диккенса, Джордж Элиот, Эмили Бронте; ходил, как и раньше, по поручению Джозефины в магазин миссис Хейс, представляя себе — хоть и не с той горечью, — как бы мои сестры изобразили старуху и ее сына. Я по-прежнему много читал, бродил по улицам, стоял у причала.

— Ни строчки не написал, — выпалила мисс Халлиуэлл. — А ведь обещал. — Мы столкнулись на оживленной улице возле Манстер-Аркейд, откуда она совершенно неожиданно вынырнула. С тех пор как я перестал ходить в Образцовую школу на Мерсьер-стрит, мы не виделись ни разу.

— Простите, мисс Халлиуэлл.

— За столько лет — и ни одного письма. Твоя мать, Вилли…

— Мама в порядке.

— Вы все еще живете на Виндзор-террас, Вилли? В Фермой так и не вернулись?

— Нет, не вернулись.

— И правильно. Не надо туда возвращаться, Вилли. Тебе будет там тяжело.

— У меня все хорошо, мисс Халлиуэлл.

— Никогда больше не езди туда. Ты хоть раз бывал там с тех пор, Вилли?

— Нет.

— Живи лучше здесь, в Корке. Знаешь, я ведь часто тебя вспоминаю.

— Мисс Халлиуэлл…

— Вилли, я угощу тебя чаем. Хочешь, пойдем в кафе Томпсона?

— Мне пора домой.

Я ушел, а она осталась стоять: все то же коричневое платье, из родинки на подбородке торчит волосок. В письмах к тете Пэнси и тете Фицюстас я по-прежнему аккуратно извинялся за то, что мать отказывается принять их. Недавно мне снились рододендроны и ведущая на мельницу тропинка, и наутро мне ужасно захотелось в Килни.

— Вилли! — каким-то надрывным, пронзительным голосом крикнула мне вслед мисс Халлиуэлл, но я даже не обернулся.

В день, когда состоялась эта встреча, я прибрался в саду, надеясь уговорить мать посидеть на воздухе. Я купил мотыгу и прополол клумбы. У соседей я взял газонокосилку, но трава была слишком длинной и жесткой. «Без серпа тут не обойтись», — сказал сосед, одолживший мне газонокосилку, сам пришел с косой к нам в сад и скосил траву. Про мать он знал. Теперь про нее уже все знали.

— Сегодня солнечно, — уговаривал я ее. — А тебе солнце полезно. — Она лежала в постели и улыбалась. Было еще рано, но я знал: стаканчик виски она уже пропустила.

— Пойдем погуляем, — сказала она, сделав вид, что про сад даже не было разговора. — Погуляем, а потом пообедаем в отеле «Виктория».

Она надела свое выходное черно-красное платье, шляпку в тон, приколола камею, раскрыла зонтик от солнца. Улыбка все это время не сходила у нее с лица.

— Как ты похорошел, Вилли, — сказала она, взяв меня на улице под руку.

Жмурясь от солнца, мы спустились с холма Святого Патрика и перешли через мост. В отеле «Виктория» я не был с тех пор, как мы пили там чай, однако за это время ничего не изменилось, Мать заказала вино и еду. Ела она очень мало: поковыряла камбалу вилкой. Мы пили рейнвейн и бургундское.

— Люблю этот ресторан, — сказала она.

С каждым разом мне все труднее становилось находить с ней общий язык. В тот день я пытался занять ее какой-то школьной историей, заговорил о Ринге и Декурси, но она даже не сообразила, кто это такие.

— Твой отец был бы рад, если бы знал, что ты ходишь в эту школу.

— Конечно, — отозвался я и, переведя разговор на другую тему, сказал: — На днях я встретил мисс Халлиуэлл.

— Кто это, милый?

— Мисс Халлиуэлл из Образцовой школы.

— Ты ведь не собираешься стать учителем, правда, Вилли?

— Нет, а почему ты решила?

Я взялся за еду. Мать опять поковыряла рыбу вилкой.

— Я часто думаю о сержанте Радкине, — сказала она, прервав молчание. — Полагаю, и ты тоже.

Я покачал головой. Образ человека, который закуривал на углу, за это время почти совсем выветрился из памяти.

— Он никак не выходит у меня из головы, — сказала мать.

Она поднесла бокал к губам и допила белое вино. Официант налил ей бургундского.

— Знаешь, мне очень понравилось копаться в саду.

— Садом ведь занимался О’Нилл? И Тим Пэдди. Бедный маленький Тим Пэдди.

— Да нет, я говорю о нашем здешнем садике. Я же навел там порядок.

— Вот и чудесно, милый.

— Давай попьем чаю в саду? Джозефина отыскала наши старые шезлонги.

— И все-таки странно, Вилли, что этот человек преследует меня. Я пытаюсь простить его, Вилли. Уговариваю себя, что война есть война.

— Лучше всего забыть.

— Я уговариваю себя, что он всего лишь невежественный лавочник. Самый обыкновенный ливерпульский проходимец. — Она вздохнула, но продолжала улыбаться: — Эти шезлонги твой отец в свое время выписал из Дублина.

— Посидим в саду, почитаем. А если будет припекать солнце, пересядем в тень лавра.

— Это было бы чудесно, милый.

Но, возвратившись домой, она поднялась наверх, разделась и легла в постель. А в саду, в шезлонгах, расположились мы с Джозефиной.

— Думаешь, она когда-нибудь поправится, Джозефина?

— Обязательно поправится.

— Прошло ведь уже столько лет.

— Бедняжка она, Вилли.

— Я знаю.

Каждый день Джозефина выгребала из-под тумбочки в комнате матери пустые бутылки, и к этим ее обязанностям и мать, и она сама так же привыкли, как к еженедельному приходу разносчика из винного магазина.

— Тебе не бывает одиноко, Джозефина?

— Ну что вы.

У нее была подруга, с которой она познакомилась несколько лет назад на собрании Женского общества и которая иногда сидела у нее на кухне. Кроме того, Джозефина общалась с нашей соседкой, женой того самого человека, что помог мне выкосить траву, а также с миссис Хейс, хозяйкой магазина. Со всеми этими женщинами Джозефина, по-видимому, обсуждала состояние моей матери. «Как мама, Вилли?» — всегда интересовалась миссис Хейс, заворачивая покупки, и, думаю, священник, у которого Джозефина исповедовалась, спрашивал то же самое. Возможно даже, за мать молились в церкви, чтобы Бог вернул ей былые красоту и изысканность.