Мальчик с короной

Подтянув к борту белого, в ночи широкого, как дюралевая сковорода, леща, рыболов опускает замерзшие руки за борт, нащупывает жабры, а иной подхватывает рыбу подсачком. Вытянув леща, рыболов каждый раз задумывается, с некоторым испугом глядя на спокойную, неживую опять воду…

Лаврентьич, вернувшись утречком с ночной рыбалки, засаливает улов, довольно морщится и, смоля «беломорину», уходит в чуланчик отсыпаться. Проспавшись, Лаврентьич обедает — долго, обмакивая корки хлеба в янтарную уху и обсасывая их беззубыми деснами. Обедать Лаврентьич любит больше всего в жизни. Не спеша откупоривает бутылку, булькает в стаканчик, потом хватает ломтик разварного мясца, пропихивает в горло огурец, хрустит луком… Пот обильно выступает на лбу Лаврентьича и капает в тарелку. Но Лаврентьич ничего не замечает. Худой и бледный с утра, старичок во время обеда наливается бурым соком, пухнет и бычится за тарелкой как кабан. В это время к Лаврентьичу не подходи — обругает распоследними словами.

— На меня покедова моя древность работает… Я, может, первый изо всех вас Волгу увидел… Вы есшо, пацанье, соплями утирались, когда я эту рыбу брал в артели… Меня Волга очень даже уважает и всегда делится… Не из последних я у Волги, а из первых… да… — бурчит Лаврентьич себе под нос, точно в щели таракан шевелит усами — кому какое дело до него?..

После обеда Лаврентьич прогуливается по саду, сурово поглядывая на свои наливные яблоки, точно приказывая ни под каким видом не срываться с дерева до сроку.

Дом у Лаврентьича большой и пустой, поразогнала жизнь-злодейка все потомство, всю родню.

— В далекие, дальние Сибири и Уралы, за долгим рублем… — жалуется Лаврентьич соседям. — Бросили старика-то. Забыли, кто вскормил, вспоил…

— И не говори… и не говори… — отвечают соседи, думая про себя: «Небось сам выжил, у тебя снегу зимой не выпросишь, кулак, черт!»

Но Лаврентьич не обижается, он доволен.

Чего ему все? На кой нужны? Понатащат детей, писк, визг… Сожрут все… Правда, без людей тоже нельзя. Во-первых, покупатели, во-вторых, иной раз выручат. Вон позапрошлой зимой провалился под лед, так люди спасли, усадили деда в сани и так растолкали, растормошили, распарили, что Лаврентьич даже рассмеялся. Нет, без людей нельзя, все на миру живут, как же!..

Придя домой, Лаврентьич запирает ворота и идет в сушильню, в свой маленький «вобельный» цех, верную основу своего благосостояния и изобилия. В высокой, продуваемой ветрами сараюхе, в специальных клетках висят распятые большепузые, толстоспинные лещи, изогнутая полумесяцем, янтарная от жира чехонь, брусковатые язи и плотва. В углу, накрытая брезентом, вросла большая бочка для засолки свежей рыбы. Сетей в сараюхе нет.

Нельзя сказать, что совсем никогда не было — были, еще какие были! Самолучшей, крепкой, стародавней вязки! Но теперь нет, чего нет, того нет! Боится Лаврентьич сетей, соблазн большой, но боится. Раньше, лет десять назад, не боялся. Брал сеть и ехал то за судачком, то за сазанчиком, а то и за стерлядкой, места знал, где ставить, без промаха выходило. Приедет, метнет на ночь, тут же в кустах переночует, по-тихому вытянет ее, комом в лодку — и домой. По мешку брал за ночь, аж руки тряслись, когда считал судака да стерлядку. И покупатель был доволен, не торговался, оптом брал. Был такой Борис Борисыч, на пикапе приезжал, коньяк-колбасу привозил да руку жал, сейчас такого нет. Теперь рыбнадзор развелся в реке видимо-невидимо, враз сети срежет, а на месте зацапает — греха не оберешься.

Теперь Лаврентьич ловит без сетей, скромно, на удочку с лодки и в установленные сроки. Ну и тут, конечно, не без греха. Поставил в прошлую весну продольники, крючков на пятьдесят каждый, а прямо из кустов на него участковый этот, Лосев:

— Я тебе… Даром что не рыбнадзор, сам пресеку на корню!

Страшно так накричал… Едва унес от него ноги… Молодой да настырный, и водку не любит, прямо не человек…

Поначалу на удочку горе оказалось ловить, чего там натаскаешь? Какая рыба? Полведра за день — это не мешок за ночь, не разживешься! Другие рыболовы, которые любители, те рады: одну вытащат и лыбятся весь день, им бы только на уху наловить, оскучали на хеке городские. Им бы ушицы да жареного леща с гречневой кашей недельку поесть. Так и живут в палатках по берегам, костры палят, как цыгане.

Есть, конечно, и деловые — хозяева реки. Эти знают, что значит на Волге жить и с рыбкой быть. И навялят, и свеженького принесут, и продадут по соседям, ни зимой, ни летом без чешуи не сидят — это рыбаки. У них и вид другой, и справа иная, неказистая снасть, самодельная, а крепкая, зацепистая на рыбу.

Но это просто рыбаки, а Лаврентьич иной стати, он добытчик. Ему много рыбы надо, не для себя ловит, на продажу.

…Постояв в сушильне и заглянув в бочку, Лаврентьич идет в дом и переодевается для рыбалки. Достает с печи заскорузлый поседевший ватник, ватные штаны, шапку-ушанку, обшитые резиной валенки. Хоть и лето, а холодно Лаврентьичу на реке, насквозь продувает раздольный волжский ветер — зябко. Некоторые греются в лодке водочкой, но Лаврентьич — нет: боится уснуть от нее, поклевку продремать. Папиросы только берет и курит жадно всю ночь, огонек ладошкой закрывая, как в засаде.

Одевшись, идет Лаврентьич к кладовке, взваливает на спину мешок и, кряхтя, спускается опять на двор к длинному, крытому толем гаражу. Отомкнув воротца, выкатывает на солнышко карданный «Урал» с коляской. В коляске лежит небольшой лодочный навесник с бачком, толстый брезентовый плащ и ящик с донными удочками. Перекинув в коляску мешок, Лаврентьич, косолапя, влазит в седло, надевает почерневший шлем и выжимает сцепление. Дворик сразу наполняется адским грохотом, стрекотанием, от которого дрожат на ветках яблоки и жалобно ноют стекла в окнах. С рыком выбрасывается мотоцикл на укатанную дорогу.

Едет Лаврентьич далеко от города, в свои заповедные места, подальше от глаз людских, так как кажется ему иногда, даже в лодке на середине реки, что кто-то смотрит в спину, глаз не сводя: обернешься — нет его, отвернешься — опять тут как тут, наваждение какое-то… Перекрестился бы Лаврентьич, да в бога не верил — верил только, что жить осталось, как собаке, лет десять. «Собачий мой век пошел… — думал он, улыбаясь горько. — Так и доживу, за кость буду горло рвать, конуру свою охранять…»

Волга открывалась Лаврентьичу, как и другим людям, дальней серебряной лентой, простором, вечной своей наполненностью и жизнью. И как ни привык Лаврентьич к Волге, все ж каждый раз брала его оторопь перед этой рекой, в которой тонуло по вечерам солнце, гуляли облака и останавливалась глубина неба…

Свободная река Волга, щедрая, атаманов и купцов любила… «Это не пруд какой, — с уважением думает Лаврентьич. — Степана Тимофеевича любила, удачу во всем давала, и ей небось царевен кидали…»

Лаврентьич вытаскивает упрятанную в заросший ручей лодку, цепляет навесник, укладывает мешок, плащ, снасти. Мотоцикл он загоняет в кусты и опутывает толстой цепью. Отойдя на веслах от берега, Лаврентьич дергает стартер и скользит по реке, подпрыгивая на мелких волнах. Идет к дальним, знакомым с детства омутам-кормильцам. Первым разом становится на омуте-бомбе. Это в том месте, где немец, промахнувшись по танкеру, выхватил двухсоткилограммовкой на мели яму, и размыла еще эту яму река, раздвинула вешними водами, так что ключ на дне образовался. Холодный ключ, игристый, лещ в нем летом стоит, в самый жар играет. Это первое заповедное место. Лаврентьич якорится и ставит удочки. Тут надо ожидать пять-шесть поклевок, больше нельзя, лещ пугнется и уйдет. Что на следующий день вытащишь?

Как всегда на большой глубине, лещ берет жадно и уверенно: колокольчик звонит громко и резко. Лаврентьич подсекает и медленно, точно поднимая якорь, тягает здоровых рыбин. Еще не видя леща, он по дрожанию лески определяет вес рыбы.

«Килограммовик пошел… ага… ничего… ничего себе…» — шепчет Лаврентьич, становясь на дрожащие колени перед рыбой и выводя ее на поверхность. Лещ, блестя чешуей, выходит, взглатывает воздух и тупо тыкается рылом о борт лодки. Лаврентьич шустро, пока не ожил лещ, хватает его руками, стискивает жабры и, вкогтившись в них как коршун, перебрасывает добычу на дно лодки. Лещ золотится на закатном солнце, а потом наливается кровью. Лаврентьич, вытирая руки о тряпку, любуется рыбой и покачивает головой. Ему лестно, что он взял такую жирную, гладкую рыбу.