Мальчик с короной

Помощь его заключалась в том, что он делал всю работу. Я ходил сзади, мешался у него под ногами, тянул не в ту сторону, ронял бревно, наступал сам себе на сапоги. Я вел себя как спасшийся от кораблекрушения, он — как пришедший на помощь.

Для меня быть выкинутым вместе с двухтонным катером на двенадцать метров от моря было крушением, низвержением в Мальстрим; для него — обыденным, заурядным явлением, в котором он точно знал, как себя вести и что делать. Нам не понадобилась даже помощь из деревни; мы одни дотащили две тысячи килограммов за двенадцать тысяч миллиметров к морю, и из каждого этого миллиметра две трети тащил Адольф. После всего мы еще промыли мотор, завели, сменили свечи, опять завели и только тогда договорились пойти утречком на рыбалку и попариться в баньке.

— Может, вы устали? — спросил меня Адольф. — А то я один на рыбалку-то съезжу, а вы поспите в доме?

Он, как все поморы, говорил чуть нараспев и с вопросом в каждом окончании слова. Но отказываться от рыбалки я, конечно, не стал. Тогда Адольф посмотрел на море и сказал;

— Ветер еще держится свежий, не тот, что вчера, но свежий, баллов шесть будет к утру. В общем, подходяще — рыба любит, чтоб волна, давится хорошо.

Он сказал «давится» распевно и ласково, так, как будто речь шла о любви. Он даже зажмурился от удовольствия, предвкушая утро.

А утро наступило часа через два. Адольф напоил меня горячим чаем с морошкой, и мы вышли на улицу. Ветер срывал с берега барханчики песка и запросто перекидывал их с места на место. За ночь море выкинуло мною розовых, белых и пурпурных медуз, целые островки сбитых волнением водорослей болтались у берега. Мокрый песок у самой полосы прибоя был взрыхлен какими-то маленькими животными и напоминал пейзаж лунных кратеров.

Адольф, одетый в короткий черный ватник и шапку-ушанку, вдруг стремительно нагнулся и стал как бы завязывать шнурки на ботинках. Он был в резиновых сапогах. «У сапог нет шнурков», — тупо подумал я и нагнулся к Адольфу. Он выдергивал из песчаного вулканчика свившегося длинного белого волосатого морского червя.

— Лучшая наживка! — сказал Адольф и с радостью показал червя. Червь действительно был ничего — предельно страшный и неаппетитный.

— Этот червь — ваш! Очень хороший! — Адольф гордо сунул мне еще одного пойманного червя. Я положил червя в карман, и мы пошли дальше.

Карбас Адольфа стоял ближе всех к морю. Его хищный, высоко поднятый нос, казалось, грозил небесам, корма изящно выгибалась дугой. Борта, сшитые кромка на кромку, чернели смолой, длинные весла с балансирами стояли рядом. Море, лес и лодки не изменились у поморов за триста лет. От моря, леса и карбасов так и веет поморской свободой и силой. Никогда не знали эти места ни рабства, ни помещиков, ни официальной церкви — знали вольную жизнь и вольную тягу к неизведанному.

От носа лодки к морю тянутся выбеленные, истертые песком бревенчатые скаты. Карбас легко скользит по ним и врезается в воду. Мы разгоняем его еще дальше, с силой толкаем на глубину и разом перепрыгиваем через невысокий борт. Теперь самое главное — быстро разобрать весла, вставить их в уключины и грести изо всех сил от берега. Волна поднимает вверх, с грохотом прокатывается под нами и длинным пенистым языком слизывает следы на песке. Мы наваливаемся на весла и прыгаем на вторую волну. Карбас какое-то мгновение стоит неподвижно, на самом гребне, весла бешено мелькают в воздухе, и вдруг мы с жуткой скоростью скатываемся вниз, вновь взлетаем вверх и чувствуем наконец, что оторвались от прибоя. Уходим дальше в море, затем резко меняем галс и идем вдоль берега. Бортовая качка валяет нас, как бочку, мы сбиваемся на центральной банке и, толкая друг друга мокрыми рукавами ватников, гребем и гребем.

…Я ловил рыбу. Ловил обыкновенным прутиком и леской, бамбуковым удилищем, спиннингом, переметом, самодуром, «корабликом» (или «липкой»), донкой, гонял кружки, ставил жерлицы, стрелял рыбу из подводного ружья, таскал из проруби… Почти всегда этому занятию способствовала тишина, «умиротворенность притихших предрассветных зорь, тонкое сосредоточенное одиночество рыбака над застывшим блюдцем темной недвижимой воды», как пишут обычно в рыболовных журналах. Сейчас все было по-другому. Мы летели в брызгах пены к ведомой только Адольфу цели, наш карбас был для меня древним седым «Пекордом». Адольф казался неистовым капитаном Ахавом, а наш выход в море походил на извечную борьбу с призрачным китом Моби Диком. Руки мои онемели, но продолжали с силой сжимать тяжелые весла. Я греб и греб, опустив голову, с жадностью набирая каждый раз полные легкие воздуха. Я не видел цели, но полностью подчинился своему капитану. Так прошло еще полчаса, и вдруг мы остановились. Адольф развернул карбас носом к волне и отдал якорь, мы вытравили метров двадцать каната и отдали второй якорь с кормы. С удивлением я оглянулся на берег и заметил, что не так уж мы далеко ушли от деревни — вон баня видна с дымом из трубы, а вон собака бежит по улице и в нашу сторону не глядит вовсе, как будто и моря нет. С некоторой обидой я повернулся к Адольфу. Мой капитан не казался теперь грозным, исступленным Ахавом: добродушно улыбаясь и кивая головой, он собирался «лавить» свою беломорскую рыбку.

Выпятив короткие шершавые, точно напильник, пальцы, Адольф надел на крючок разорванного червя и метнул леску в море. Леска ушла на глубину и легла на сгиб пальца. Натягивалась и провисала при каждом волновом взмахе шлюпки. Я наблюдал за своей леской.

— Если клюнет, то дернет, а ты подсеки, тоже дерни! — посоветовал Адольф и вдруг дернул. Его леска напряглась, заходила ходуном и выбросила в лодку гибкую серебряную корюшку. Рыбка была сильна, мускулиста, зубаста; бившись на самом дне карбаса, она, казалось, все еще продолжала пережевывать червя. Адольф взял корюшку и нарезал ее на ровные кусочки.

— На самое себя жаднее дергает… — пояснил он и забросил леску.

У меня тоже клюнуло, но я поспешил, не дал рыбе как следует заглотать приманку и выдернул пустой крючок. Наживив кусочек корюшки, я снова метнул леску в мутную, вспененную воду и приготовился ждать. Клюнуло быстро, я напрягся, плавно дернул и вытащил длинную корюшку. Прохладное тугое тельце рыбы повисло у меня в кулаке. Пальцы запахли свежим огурцом.

— Огурцом пахнет! — крикнул я.

Адольф кивнул и счастливо улыбнулся. Клюнуло и у него.

Потом на нас набрел и напал целый косяк корюшки. Рыба точно взбесилась, она набрасывалась даже на пустой крючок. В короткое время мы выловили штук двадцать рыб, они трепетали на дне карбаса. Косяк так же незаметно, как и появился, пропал, поклевки стали редкими и какими-то случайными. На небе разгоралось бледное северное солнце, вода и берег заблистали. Ветер стал прядать в разные стороны и в конце концов задул с юга. Стало теплее, пошел мелкий грибной дождик.

Рыбалка кончилась.

Два рыбака

В этом месте Волга течет меж двух гор. Верхушка одной заросла заповедным лесом, у подножия другой — старинный городок с яблоневыми садами и зелеными квадратиками огородов. Городок небольшой, население его невелико, но в летнее время прибывают курортники, и в каждом доме полно народу. Днем наезжие купаются и пьют пиво, вечерами сидят в кино или гуляют по набережной, лениво разглядывая друг друга и встречных собак и кошек. Ночью городок засыпает, и его не будят тревожные басовитые гудки ночных пароходов.

Волга не спит и ночью. На ней, как самоцветное ожерелье, рдеют красно-зеленые блестки бакенов, медленно бредут огни самоходок и буксиров, редко, в ночь два-три раза, полыхнет плавучий огнецветный остров — трехдечный пассажирский пароход.

Не спят ночью и рыбаки-лещатники в своих долгих смоленых великовражках и бударках. Вся флотилия медленно покачивается на изгибе реки, стынет под звездами, рыбаки широко зевают в рукава ватников. Поклевки редки и увесисты, будто там, на дне черной реки, кто-то долго размышляет, неторопливо перебирая крючки, прежде чем навесить на один из них заповедную тяжесть — леща килограмма на полтора или больше.