Страница 30 из 41
— Давай! — шепнул шофер, раскрывая заднюю дверь фургона.
Гроб тотчас вынули, спустили на веревках, царапая стенки могилы, откуда выкатились два-три плоских камня, которыми нашпигована наша земля, и звонко ударились о крышку. Я оцепенела, закутавшись в свою черную одежду, несмотря на солнце. Присутствующие переглядывались в нерешительности, пораженные отсутствием церемониала, успокаивающего самую глубокую нашу тревогу и убеждающего нас в том, что конец еще не конец, раз он от начала панихиды до «Ныне отпущаеши» не дает Богу отвлечься. Распорядитель немного снял напряжение, раздав им розы, и все прошли гуськом, бросая их в могилу, вслед за нами. Морис сделал это старательно, словно целясь. Моя упала сама собой, постыдно выроненная. В силу привычки доктор Магорен махал своим цветком, как кропилом, и от этого с розы облетели лепестки. Хромой товарищ прокурора, которому мешали трость и шляпа, уронил свой цветок и не стал подбирать. Меня взяли под руку и отвели немного поодаль, на гравиевую аллею, усеянную одуванчиками. Подняли оброненную мною повязку. Пожимали мне руку, после Мориса, унижавшегося благодарностями.
— Ты знаешь, для нее это избавление! — сказала мадам Гомбелу, целуя меня.
Мэтр Тенор был так же неловок, потрепал меня по руке, повторив ту же глупую фразу:
— Ты знаешь, для нее это…
Избавление, да, я знаю. И знаю также, что он сам испытывал чувство не меньшего избавления и пришел он, чтобы дать это понять своему драгоценному сыну, еще одному избавленному. Без слез, что, возможно, даст пищу для пересудов, я торопилась предаться своему горю дома, покинуть это кладбище, на котором мамы не было, так же как и бабушки, тоже похороненной на участке Мадьо. Настоящая могила наших близких — это их дом, где их жизнью пропитаны комоды, наполненные их бельем, предметы, которые навязывают нам их вкус, воздух, еще отзывающийся эхом их кашля. Настоящей маминой могилой будет Залука под флюгером в форме креста.
— Ну, пошли! — сказала наконец мадам Гомбелу, ждавшая нас, так как ей не улыбалось возвращаться пешком.
— Я подвезу вас, — сказал Морис, раздражающий своей вежливостью и достоинством.
Машины трогались с места в ворчливом безразличии моторов. Наша уехала последней, нагнала старую «рено» доктора Магорена, затем «симку» мэтра Шагорна. В Кло-Буреле дамы Гомбелу вышли, снимая перчатки. Морис молча наклонил голову и молча довез меня до гаража. Над крышей поднимался серый дымок, чуть отклоняясь к востоку. Я вошла в кухню, залитую тишиной. Берта, утирая глаза, сосала леденец. Натали, держа требник в вытянутых руках, читала службу по усопшим.
— Мы будем обедать, когда вы скажете, мадам Мерьядек, — сказал Морис, не останавливаясь.
Тогда Натали, закрыв молитвенник, подошла ко мне и вынула шпильки, поддерживавшие мою вуаль.
— Он не сказал тебе, когда уезжает? — спросила она тихим шепотом.
Я медленно покачала головой, не подумав удивиться ни этой спешке, ни даже самому вопросу.
XXI
В тот же день перемирие было нарушено; положение начинало портиться еще быстрее, чем мама в могиле. Туда, где пристала лишь подавленность, вклинивалась завуалированная язвительность, затем все так же в рамках приличия разгорелась битва. В несколько часов Залука превратилась в арену скрытых стычек Мориса и Натали, старавшихся ничем не выдавать своих подлинных чувств и настоящих целей, цепляясь за жалкие аргументы и ничтожные юридические вопросы.
В полдень Морис снова спустился. Он переменил костюм, оставив только черный галстук. Он уселся перед тарелкой с вареной картошкой (великий траур — великий пост), и масленка при общем молчании переходила из рук в руки. На второе был только творог, которого мы все терпеть не могли. Проглотив последнюю ложку, Морис наконец раскрыл рот:
— Простите, мадам Мерьядек, я никак не найду адреса месье Дюплона. Мне же надо его известить.
— Уже, — сказала Натали. — Я отдала письмо почтальону.
— Ах, вот как! — отозвался Морис, и брови его нахмурились.
Он свернул салфетку и встал. Его рука попыталась походя коснуться моей, но безуспешно. Вскоре шум его шагов, снующих между серой и голубой комнатами, все нам объяснил. Натали застыла, сложив руки на груди, напрягши слух.
— Он переносит свои вещи к твоей матери, — сказала она.
Нат сурово смотрела на меня, словно я была за это в ответе. Ее брыли тряслись. Неуверенность, стремление не нарушать святости сегодняшнего дня, присутствие Берты не давали ей закричать: «Да кто он такой, что он теперь собирается делать в Залуке? Пусть убирается!» Но я ее очень хорошо понимала, с полуслова. Я тоже поднялась наверх, Берта — за мной по пятам. Натали последовала за нами, улыбаясь:
— Видишь ли, я хотела, чтобы в этой комнате все осталось на своих местах.
В комнате у меня защемило сердце. Кровать была застлана безупречно натянутым незабудковым атласным покрывалом. Морис рылся в шкафу.
— Бросьте, месье Мелизе, я все приберу тут на днях, — сказала Натали.
Морис не ответил и поднял глаза на меня, ища моего взгляда, чтобы обрести союзницу.
— Вы будете снова жить здесь? — выговорила я негромко.
— А куда же мне идти? Должен же я вернуть мадам Мерьядек ее комнату.
Обиженный обращением на «вы», он засунул бумаги обратно в раскрытый шкаф, вынул оттуда другие. Мне они были хорошо знакомы: в этой куче квитанций, писем, вырезок, мелких счетов, нацарапанных на обратной стороне конвертов и наваленных на третьей полке в милом мамином беспорядке, не было ничего, достойного внимания. Если он ищет важный документ, мог бы спросить у меня. В конце концов разве не мне, дочери, полагается проводить разбор и поиски бумаг? Меня вдруг озарило, что я у себя дома, и ни ему, ни Нат — никому — нечего устанавливать здесь свои порядки. Я сочиняла фразу, способную тактично дать им обоим это почувствовать, когда Морис меня опередил:
— Извините, что я говорю вам о таких вещах, бедные мои девочки, — сказал он, — но вы представить себе не можете, какие сложности нас ожидают! Вы несовершеннолетние…
Он говорил это слащаво, ни на секунду не подозревая, какая ненависть огнем вспыхнула у меня в груди. Несовершеннолетняя! Я была ею и 24 марта, но он тогда об этом не подумал. Тем временем он продолжал тем же тоном:
— Две несовершеннолетние, с разведенным отцом, который снова вступит в свои права, трудности с составлением семейного совета из-за отсутствия близких родственников, наследство, сводящееся к одному дому, ограничивая нас неделимой собственностью, не говоря уже о бесконечных формальностях… Да уж, уверяю вас, хорошенькая жизнь у нас начнется!
— Вы все видите в черном цвете, — сказала Натали. — У каждой девочки есть половина Залуки, и все дела! Им надо будет только жить вместе, как раньше.
Морис повернулся к ней. Оба оставили подобающий случаю тон, и я слушала их с отвращением.
— Не стройте себе иллюзий, мадам Мерьядек. Предположим, что они смогут жить на свои скудные алименты, но на что они будут содержать Залуку? Как уплатят налог на наследство? Я не говорю уже о моей четверти, которую охотно им уступаю…
— Вашей четверти! — возмущенно воскликнула Нат.
— Оставим это, — сказал Морис. — Я все устрою наилучшим образом.
Снова он поискал моего взгляда и не нашел. Я была напугана. Как же я раньше об этом не подумала? Благодаря немногим знаниям, приобретенным мною в Нанте, я знала, что он говорит правду: оставшийся в живых супруг имеет право пользования четвертью собственности покойного. Морис сказал, что откажется от этого права, но пока что он был в своей комнате, у него был козырь против нас, он превращал нас в рабов своей щедрости, и, если вдруг я не покажу себя достойной ее, он сможет вынудить меня продать дом. Мой дом. Мою Залуку!.. Натали не спускала с меня глаз, уверенная в моем ответе. Мне все же удалось не выдать себя. Осторожно! У меня тоже есть козырь против Мориса. Томная улыбка наконец вознаградила его за дары. Затем я прошептала: