Страница 50 из 54
— Ну, теперь у них этого не увидите, — вставил свое слово носатый мастер. — Теперь все по-новому. Все наоборот. Тоже очень интересно получается.
— Мы, вся публика, вызывали-вызывали, — загорелась Людмила, — я ладошки отбила, аплодируя. Мама-Евдокия тоже была очень довольна. Долго аплодировали и опоздали на «трясучку». Спасибо, Эдуард Гаврилович Полох подбросил на своей машине…
Она вдруг умолкла, растерянно оглянулась на свекра, от детской восторженности не осталось и следа.
— Услужливый товарищ! — буркнул Семен Терентьевич.
— А что тут такого? — снова появилась в дверях Евдокия Сергеевна с теркой в руках. — Не топать же пешака среди глухой ночи?
Анатолий украдкой присматривался к Людмиле — смущенье провинившегося ребенка сгладилось; в уголках рта морщинки горечи, ожесточенность женщины, искушенной жизнью.
— Подловато, конечно, — тихо проговорила она, — ради удобного местечка не побрезговали, кто за рулем.
— Да что вы, Людмила, — влюбленно глянул на нее Михаил, — нашли о чем беспокоиться, обыкновенно — транспорт!
— Вот так, Людочка, — вздохнул Никита, — театр, аплодисменты прекрасному, гармония, каждому свой выход — белому, черному. А потом белое и черное в одном транспорте.
— Заладили, транспорт, транспорт! — неожиданно резко вырвалось у Людмилы. Анатолия поразила переменчивость ее настроения, не было уже увлеченной девчонки, холодно и зло смотрела уязвленная женщина. — Кому нужны ваши словечки — транспорт… Привыкаем к паскудству, приживаемся, вот он, ваш транспорт.
— Успокойся, — стиснул руку жены Павел. — Не кипятись за чайным столом, не порть часок себе и людям.
— Она правильно сказала! — повысил голос Семен Терентьевич.
— А зачем ей зря тревожиться, — выпрямился Павел. — Людочке сейчас надо отдыхать, свободно дышать в садочке; молоко испортится, так что нам с ваших разговоров? Мне дети дороже.
Павел не выпускал рук Людмилы. Она уже успокоилась, заговорила с прежней восторженностью:
— А знаете, удивительно — Антон Павлович называл роль Лопахина центральной; «Если она не удастся, то значит и пьеса вся провалится…» Представляете — центральная! А на роль Раневской благословил Ольгу Леонардовну, доверил ей, только ей, больше никому. Доверил самому близкому человеку. Вы думали об этом? Лопахин — фигура. Любовь Андреевна — тревога, душевная мука… Комедия?
Гости говорили о последней телепередаче, были ею очень довольны — речь шла о неожиданном успехе любимой футбольной команды, проигравшей с минимальным счетом.
— Что-то Хомы Пантелеймоновича не видать, — забеспокоился Семен Терентьевич, оглядываясь по сторонам. — Как бы на левадку не завернул, обидно за человека.
— А я сейчас о Пантюшкине подумала, — обмолвилась Людмила.
— С чего бы это? — насторожился Семен Терентьевич.
— Не знаю… Бывает так, встретится в толпе неизвестная личность и напомнит кого-то.
— Ну, уж… Дрянь-человек, и вспоминать ни к чему в такой день.
— Суровый вы, строгий, Семен Терентьевич.
— Не суровый, а справедливый.
— А что тут справедливого — не вспоминать? — придрался Павел к словам отца. — Я тоже вспомнил. Вы про Хому, я про Ерему. Одно к одному, Хома к Пантюшкину, не так уж далеко.
— Эк, хватил, Хома пострадал, Пантюшкин обокрал.
— А если не сам крал, а запутали? Доказано?
— Запутали-запутали, не путанного не запутают.
— Семен Терентьевич, Павел говорит о том же, что и вы всегда говорили и чего требуете; разбираться по сути, до конца, — заволновалась Людмила. — Почему вы теперь против? Почему у вас с Павлом всегда… Ну, не всегда… Но часто… В одно думаете, а разговор… Несогласный разговор у вас.
— А почему ты, Людмила, Евдокии говоришь мама Евдокия, а мне Семен Терентьевич? Интересно! Начнем разбираться отчего, почему…
— Это она почтительно, отец, полным титулом, поскольку ты глава дома.
— Вы уж, почтительные, признательные…
Еще одно неосторожное слово…
Нелегко крепить крепкую семью.
Михайло Чуб вскочил из-за стола.
— Ты что? — оглянулся на него Семен Терентьевич.
— Товарищи! Господин Полох Эдуард Гаврилович к нам с букетом роз!
Эдуард Гаврилович неторопливо, торжественно шагал по аллее, высоко подняв цветы.
— Поздравляю, поздравляю, — подходил он к веранде, благожелательный, добрый сосед, земляк, старожил коренной, хранитель заветов. — Поздравляю с древним святым обычаем. Встречайте нас, я молодых привез, подкинул от самого Дворца.
Алексей и Ольга счастливые, возбужденные приятной дорогой, следовали за Эдуардом Гавриловичем.
Собрались в рощу — неизменное гулянье в дни семейных торжеств.
Эдуард Гаврилович задержал Ольгу «на пару слов», по его выражению. Вскоре отпустил ее, а сам остался в беседке, заявив, что ему необходимо посоветоваться с Евдокией Сергеевной и Матреной Васильевной о хозяйственных делах, поскольку пребывает в дому один на холостяцком положении, покинутый семейством.
— Чего Полох к тебе прицепился? — допытывался у Ольги Семен Терентьевич.
— Интересовался, где мы с Алексеем будем работать. Сказал, что у него имеется вакансия.
— У нас свои вакансии приготовлены, — буркнул Кудь.
Ольга и Алексей, опережая всех, затерялись в роще; старики следовали не спеша, никто не оглянулся на бурелом, на поваленные деревья, все улеглось, улежалось, стало привычным. И только встретившиеся ребята — мальчик и девочка — покружились над упавшей березкой.
— Смотри! Повыворачивало, — сказала девочка. — Прямо с корнем. Бедненькая…
— Уберут и распилят, — по-хозяйски заметил мальчик, наступив ногой на ствол. — Трассу расчистили, и здесь расчистят.
— Наверно, всю школу пришлют, — догадывалась девочка.
— Не, — с прежней деловитостью возразил мальчик. — Курсанты на трассу наряд имели и сюда придут.
Людмила задержалась на поляне, радуясь открывшемуся с вершины холма простору и той доле свободы, которая выпала нежданно, свобода от своих малышей, свобода от сладости кормленья, и это было мучительно и тревожно. Но все же она была свободна в этот миг.
Вдруг впереди, не так уж далеко, дрогнули и жестко зашелестели ветви кустарника, иссушенные зноем. Разметавшиеся листья пролегли струей удаляющегося следа.
— Птица! — воскликнула Людмила. — Большая птица!
— Похоже — зверь, — возразил Семен Терентьевич. — По низу пошел.
Постояли, прислушиваясь…
Павел обнял Людмилу и отвел в сторону, не любил, когда она тревожилась.
Тоненькие, настороженные березы с неразвившейся, померкшей листвой расступились, открыв долину, залитую солнечным светом, недружные всходы яровых, пересевов, а за долиной, перелеском и трассой — серые, бетонные корпуса птицефабрики с незастекленными окнами, о которой писали уже в газетах, требуя, торопя, высчитывая пропущенные сроки. Смотрели на пересев с обычным болезненно неспокойным чувством, заговорили о видах на урожай, о том, что, несмотря на непогоду и засуху, урожай соберут…
— У нас так много толкуют об Иване Сидоровиче… — глядя на яровые, вспомнил Никита. — Я имею в виду дорожно-транспортные разговоры.
— Не знаю, кто, где, когда толкует, — строго обрезал Семен Терентьевич. — А мы в районе говорим об Иване Сидоровиче потому, что работа двинулась, потому что кругом его беспокойство. Наверно это и есть главная работа секретаря — беспокойство. Со знанием и разумом, само собой. Одни за такую работу горой, другим супротив норова.
Непокой самому Семену Терентьевичу доставлял немало хлопот, когда надо было чего-то добиваться, кого-то к делу призывать. Было у него что-то общее с Иваном Сидоровичем. Недаром Кудь всюду отстаивал линию секретаря в становлении промышленного района, в обширном хозяйстве, где каждый год, каждый день приносил новое. Машины, свекла, газ, электричество, молоко, мясо…