Поселок на трассе

— Да так, вспомнились ваши слова. Верно, говорю, сказано.

— А что вспоминать, что уж теперь…

— Почему же, Хома Пантелеймонович, вспоминать надобно. Помнить и думать надо, разве не о чем задуматься?

Анатолий хотел сказать Хоме о Любочке, о его семье, о семье Ольги, которая сейчас только складывается, глянул на Хому Пантелеймоновича и умолк — зачем терзать человека, он и сам в эту минуту тем же мучается. Хома шел, не поднимая головы, не пытался уйти, противостоять Анатолию, ни о чем не допытывался, безразлично было, кто идет рядом, кто обращается к нему. Вдруг он остановился, задержал Анатолия, уперся застывшими глазами в лицо, выхватил из кармана пиджака конверт, молча ткнул в руки Анатолия и кинулся догонять уносивших Пантюшкина.

Ночью Анатолию привиделась учительница Никиты Вера Павловна; ему всегда снились вещие сны накануне комиссий, сессий, экзаменов. Он стоял перед Верой Павловной провинившийся и жалкий, с дневником, до отказа забитым двойками. А Вера Павловна являлась ему то в заводской спецовке Семена Терентьевича, потрясая фрезами и шестеренками, то в партизанском полушубке.

— Я сделала, что могла, — обращалась она к Анатолию. — Подняла разрушенную врагом школу в Глухом Яру. Научила вас находить истинное решение таинства дважды два. Теперь придет новая школа, огромная, с лабораториями, кабинетами, электроникой — великая школьная индустрия, о которой мы и мечтать не смели. Но пусть она навсегда сохранит душу и живое тепло родимого гнезда, извечное добро народной школы.

Она умолкла, притихла, теряясь среди множества других видений, заполнивших бескрайнюю, неспокойную дорогу.

Лифт остановили на профилактику, Анатолию и Никите довелось спускаться по ступеням; прощаясь с Моторивкой, Анатолий увидел ее всю в меняющихся планах — кемпинг и вишняки, курганы, изгибы трассы, дорожников, латающих асфальт, и черного лоснящегося кота на первой площадке, застывшего в ожидании, когда двинется кабина.

— Чернуша! — окликнул его Никита.

Кот и ухом не повел, не шевельнулся, уставясь на дверцу лифта.

— Негодяй! — возмутился Никита. — Тысячелетия сидишь на наших харчах, жрешь, пьешь, в тепле, в холи и хоть бы хны, чужак чужаком, черная душа.

Кот шевельнул усами, повел наконец ухом, покосил желтыми глазами:

— Мя-а! — молвил он, потягиваясь. Извините, мол, был занят своими весенними мыслями. Мягко ступая, он приблизился к Никите, выгнув спину, принялся тереться о его ноги.

— Вот видишь, — сочувственно отметил Анатолий, — ему свойственна привязанность и высокие нравственные чувства.

— Глубоко ошибаешься, Толя, он просто наглейшим образом отмечает свои владения, уверен, что я безраздельно принадлежу ему. Ходячий символ вожделений, безразличия и обжорства.

— Возможно, ты прав. Но согласись, в моих представлениях больше надежды и радости!

— Будь, Толя!.. А мне в школу, вестимо…

— Пока, Никита, спасибо за хлеб-соль, я еще вернусь в Моторивку.

Алька Пустовойт сдержал слово, склеился, по его выражению, молодежный разговор с Анатолием, и это, наряду с прочим, послужило поводом для пересмотра дела о чрезвычайном происшествии на местной базе. Демьяшу задержали в поселке сотрудники райотделения; встречи его с мастером по звонкам и водителем тяжеловоза помогли установить непричастность Демьяшки к трагической кончине Пантюшкина. Хома Крутояр долго еще не мог оправиться от потрясения; заявление его, переданное Анатолием по назначению, сыграло свою роль в дальнейшем следствии.

Первая смена Салона красоты заканчивала работу; бригада дорожников, занимавшая все кресла, выкатила на трассу сворачивать участок, угонять с асфальта катки и печи — зал опустел; девушки метнулись посудачить в ожидании пересменки, Ниночка устало бросила в зал:

— Следующий!

Подошла к окну, безотчетно поправляя кольцо на безымянном пальце, — сколько уж дней минуло после свадьбы, никак не привыкнет, кольцо пришлось впору, не тревожит, но все время помнит о нем, работая, видит мелькающим над чужими лицами — отблеск ее надежды и счастья…

Следующий неслышно вошел в зал, поудобней устроился в кресле.

Глядя в окно, Нина спросила:

— Как причесываемся? Бриться будем?

— Сохраним обычный мой облик, Ниночка.

— Анатолий!.. Главное, сидит и молчит… — Она подошла к Анатолию, движенья мастера, а взгляд близкого, заботливого человека. — Валек обрадуется тебе, непременно загляни, посидите, а то ж все дела, дела…

Нина нажала кнопку автоматического обслуживания, вскоре появилась тетя Глаша; поддерживая подносик левой рукой, правой она проворно, на ходу, заворачивала кисточку в гигиеническую обертку. Хозяйничая у столика, Нина проговорила тихо:

— Видела тебя утром, Толя… Ты приехал с полковником. — В зеркале отразилась ее рука, сверкнув обручальным кольцом, легла на спинку кресла. — Я знала… Уверена была, Толя, что вернешься на работу!

Не спеша правя бритву на ремне, Нина скупо, с недомолвками, делилась поселковыми новостями; перебив ее, Анатолий осведомился о Полохе:

— Как тут наш уважаемый Эдуард Гаврилович? Встретили его машину на трассе — развернулась, ушла на предельных скоростях.

Нина указала бритвой на потолок:

— В кресле педикюрши сидит, обожает салонную жизнь.

— Ну, что ж… — Анатолий подумал о чрезвычайном происшествии, которое он именовал делом Полоха.

— Как вы сильно обрастаете щетиной, — сокрушалась Ниночка, проводя бритвой по щеке Анатолия; работала мягко, уверенно и даже спросила: «Вас не беспокоит?». Вспомнилось, как немилосердно скубла его тогда, в первую встречу.

И вдруг, в работе, он приметил едва уловимый взгляд ее на обручальное кольцо. Если можно было бы по одному движению понять, разгадать человека — Анатолий сказал бы: «Выбираю на всю жизнь!»

И он позавидовал Валентину.

Она отступила на шаг, улыбнулась:

— Ну вот какой ты у нас красивый!

В холле послышались голоса:

— Приветик, девочки, приветик. Я к своему мастеру!

Старшая кинулась встречать клиента:

— Пожалуйте, Эдуард Гаврилович, пожалуйте. — Она усаживала клиента в кресло, обхаживала со всех сторон. — Ждала вас, ждала. Как себя чувствуете? Вид у вас сегодня прекраснейший, а мы еще освежим, постараемся.

Полох откинулся, вытянул ноги, отдувался, с видимым удовольствием принимал ухаживания, испытывал особую приятность от того, что так сладко возились с ним.

Внезапно он приметил Анатолия, приятность застыла на раскрасневшемся лице.

— А-а, — повернулся он бочком к Анатолию. — Обратно к нам? Понравилось?

— Да, знаете ли, потянуло, — помедлив, отозвался Анатолий. — И побыл недолго у вас, а вроде полжизни здесь осталось.

— И что же, снова к Никите Георгиевичу? К Семену Кудю?

— Да уж друзей не забываем. — И притих, пока Ниночка отмечала рапортичку.

— А что это вы нынче в таком задумчивом состоянии? — непрочь был побалагурить Эдуард Гаврилович.

— Так, знаете ли, воспоминания. Невольно вспомнились разные случаи, чрезвычайные и не чрезвычайные, разные люди; вспомнился Пантюшкин, когда увозили его с вещественными: поллитровка нераспечатанная, банка консервов… Ничтожнейший человек, в общем-то… Однако и за ничтожного кто-то должен ответить, не так ли? Не так ли, Эдуард Гаврилович?

г. Харьков, 1975–1979.