Страница 25 из 54
— Заигралась во дворе… Что тебя беспокоит, не пойму?
— Меня все беспокоит. Твой непокой, твои великолепные усы, которых нет, то, что внизу фальшиво играют гаммы, и то, что Катерина Игнатьевна завеялась, бросив девочку на произвол судьбы.
— Закон жизни, приучает к самостоятельности.
— Ддд-а…
Звякнул телефон. Никита взял трубку.
— Это я… Слушаюсь, слушаюсь и выполняю. Да, немедля…
Никита положил трубку:
— Катерина Игнатьевна звонила. Умоляла побеспокоиться, чтобы она вовремя поужинала и легла спать.
Никита позвал Оленьку с балкона, никто не откликнулся.
— Погоди, Толя, я накормлю бродягу, потом заглянем к пареньку, который катает девочек на велике.
Они спустились вниз. Из квартиры на первом этаже доносился прерывистый шум в танцевальных ритмах, негромкий, приглушенный. В такт музыкальному шуму раздавались столь же глухие, ритмичные удары, точно рубили отбивные. На третий звонок выглянул белобрысый, круглоголовый паренек в импортной майке с огромной головой тигра на груди.
— Мы тебя побеспокоили? — извинился Анатолий. — Ты занят?
— Та нет, ничего, обыкновенно танцую.
— Вечеринка?
— Та нет, индивидуально танцую, разбираю танец.
— Ты катался с Оленькой на велосипеде?
— На велике? Я их всегда катаю — мелюзгу. Не жалко, рама крепкая.
— А где теперь Оленька?
— Где ей быть — дома сидит… Ой, нет, позабыл, ее Татка позвала. Это напротив, одноэтажка во дворе. Они всегда там на крыльце сплетничают.
— Ну, спасибо. Танцуй на здоровьечко!
Тата…
Вертлявая девочка, которую они встретили вчера на трассе, — что-то настороженное, взрослое во взгляде. Анатолий подумал об Оленьке: сплетни на крыльце, летающие тарелки, спрятанный полевой бинокль, шоколадный фургон — маленькое существо в потоке жизни; вспомнилось почему-то гнездо в перелеске, втоптанное в глину.
— Заглянем в одноэтажку, Никита?
Девочки судачили на крыльце.
— Это нечестно, Татка, нечестно, зачем на Ольку накапала?
— А нехай не треплется, не распускает язык про всякое, шоколадный фургон, шоколадный фургон, больше всех ей надо.
— Все равно нечестно. Она ж только нам говорила, а ты сразу мотнулась и высказала.
В свете яркого уличного фонаря они выступали резко, без полутеней. Завидя чужих, девочки притихли; самая маленькая, с куклой на руках, поднялась с крыльца и сказала:
— Здравствуйте, у нас никого нет дома.
Старшая ткнула ее в спину: «Цыц, ты!»
Анатолий сразу признал Тату.
— Здравствуйте, девочки, добрый вечер.
— Добрый вечер. А шо вам надо? — выдвинулась вперед Тата.
— Мы за Оленькой пришли. Говорят, она с вами играла.
— Ну и что? Поиграла и сорвалась. Очень надо.
— А где же Оленька?
— А мы почем знаем? Где ходит, там и есть. Совсем даже не обязаны знать про вашу Ольку.
— Как тебе не стыдно, — подскочила к Тате девочка с куклой. — Сама на Олю наговорила, а сама говоришь. — Придерживая куклу, свободной рукой указала на пустырь. — Оленька на левадке, ее какие-то чужие позвали. — Запнулась, будто дернули ее сзади, по тут же добавила: — Да вы не беспокойтесь за Олю, здесь же кругом люди, мы аж до яра гуляем запросто.
Подошли к пустырю.
— Придерживайся, Никита, построек, а я пойду вдоль траншей.
Оттого, что в домах, окружающих левадку, горел спет, на пустыре было совсем черно, точно тени со всех углов сползли в низину.
Анатолий слышал шаги Никиты на асфальтовой дорожке, проложенной вдоль построек, они отдавались гулко — его размашистый шаг раздражал Анатолия, он старался идти бесшумно, пробирался среди навала бетонных колец, блоков, невольно заглядывал в глубокие канавы, вырытые под центральную магистраль газопровода. В темноте все было обманчиво: ссохшиеся груды цемента, сорванная обмотка труб, штабеля песка и щебня. Они прошли пустырь до Нового поселка, обогнули котлован, скопленье складских строений, гору старой тары — и за ней сразу в огнях открылись очертания новостроек, нового города, графически четкие, оживленные неоновой подсветкой Дворца культуры, ресторана, летящими фарами машин.
— Из темноты это чередование освещенных объемов выглядит здорово! — остановился Никита.
— Ты топал по асфальту, как бегемот, — оборвал его Анатолий. — Пройдем еще раз по левадке. Заглянем на квартиру, может быть, Оленька уже вернулась.
— А все ж таки здорово из темноты… Декорация романтического спектакля!
— Повернем на пустырь…
— Смотри! — остановил друга Никита. — Оленька!
На открытой веранде ресторана, возвышавшейся над панелью проспекта, за ближним столиком сидела Оленька и ела мороженое. Отставленные стулья по бокам столика пустовали. Две вазочки по другую сторону стола были, очевидно, опустошены. Анатолий щурился, глаза не сразу привыкли к свету — Оленька сидела на веранде под лампионами, в уюте и покое, — предчувствия недоброго рассеялись, девочка нашлась…
Но Анатолию стало тревожно, тревожней, чем на пустыре.
— Пойдем посмотрим, что там на веранде.
Они пропустили машины, спешившие проскочить под мигнувшим желтым огнем, перебежали проспект в неположенном месте; поднимаясь по лестнице, приглядывались к тому, что творилось на веранде. Это был час, когда дневные посетители давно схлынули, а ночные завсегдатаи еще не появились. Оленька сидела в стороне, спиной к проспекту; наклонив вазочку, тщательно подбирала остатки мороженого. Против нее стояли две опустошенных вазочки — вторично и особо отметил Анатолий.
— Разрешите? — подошел он к столику; Никита приблизился с другой стороны.
Оленька не сводила глаз с остатков растаявшего мороженого.
— Ты здесь одна, Оленька?
Наконец она подняла глаза — ни удивленья, ни испуга.
— Ага. Они уже поуходили.
— Кто ушел, Оленька? — Анатолий неловко передвинул стул, так что дюралевые ножки заскрежетали по плитам. Никита бесшумно присел к столу.
— Эти, которые приходили, — разумные, серые глаза Оленьки скользнули по лицу Анатолия, остановились на бороде Никиты.
— Оленька, это твои знакомые? Знакомые Катерины Игнатьевны?
— Не, чужие…
— Та-ак, — протянул Анатолий, поглядывая на донышко вазочки — еще глоток пломбира — и Оленьку потянет домой, наступит молчанка, и то, что произошло, останется неузнанным, никто ничего от нее больше не добьется.
Никита нетерпеливо покосился на друга: девочка нашлась, жива-здорова, сама расскажет, если есть что рассказать.
— Как же ты очутилась здесь? — наклонился к Оленьке Анатолий.
— Мы ели мороженое.
— Но ты сказала, что это чужие!
Оленька поскребла еще немного ложкой, облизала ее и, вздохнув, положила на стол.
— Мамочка скоро вернется, — поднялась Олсиька. — Я пойду.
— Постой, послушай… — Анатолию вспомнился спор девчонок на крыльце одноэтажки. — А что Татка наговорила на тебя? Всем ребятам рассказывала…
— Татка дура. Набитая. Она наврала про тарелки. А я сказала, что никаких тарелок не было.
— И рассказала о шоколадном фургоне?
— А вы почем знаете?
— Эти дядьки расспрашивали тебя о фургоне? Что и кому в нем привезли? И ты сказала…
— Ничего не сказала. Я же не видела. Сначала думала, что видела, а потом забыла.
— А они, эти люди, что они?
— Одни сказал: «Молодец». А другой смеялся. Они веселые.
Оленька глянула на пустую вазочку.
— Я побегу, а то мамочка рассердится.
Девочка убежала.
После радужного неонового света темень пустыря казалась еще черней; таясь за бетонными плитами, дети играли в прятки; с дальних балконов их окликали настойчиво и безответно; увлеченные игрой, они ничего не видели, не слышали.
— Странная история, — не мог успокоиться Никита.
— Происшествие — всегда странная история.
— Неужели болтовня девочки могла кого-нибудь насторожить?
— Мы ведь насторожились, Никита! Кинулись расспрашивать, разыскивать… Зачем? Почему? Не в дремучем, вроде бы, лесу?