Искры гнева (сборник)

— К чертям чужеземцев!

— Пой про наших!

— Весёлую!

— Санька сюда!

— Где он? — зашумели чумаки.

Санька нашли на возу. Он спал. Но его подхватили под руки и принесли.

Паренёк ещё полностью не проснулся, он недоумённо озирался по сторонам и, если бы его не держали крепко за сорочку, за разорванную штанину, наверное, тут же бы дал стрекача.

Кто-то из чумаков вытащил из сумки сопелку и сунул её в руки Санька:

— Играй!

— Играй, Саня!

— Как скажут дедушка Спиридон, — придя наконец в себя, заявил Санько.

— Давай, сынок, я поведу первым, а ты бери за мною вторым, — проговорил бандурист.

Они заиграли, и казалось, будто защебетали воробьи, зацинькала стайка серебристоголовых синиц, загудели, зажужжали шмели. Музыка взлетала всё выше и выше, заполняла долину, зачаровывала лес. К компании чумаков начали подходить прохожие, посетители корчмы.

Вдруг затопали, зачастили несколько пар ног. Круг, начал раздаваться, и уже десятки чумаков в лаптях, сапогах, а то и босиком стали сбивать траву, вминать и трамбовать землю — завертелся в шальном вихре буйный гопак.

Головатый, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, внимательно присматривался к подходившим людям, к подъезжающим с чумацкой дороги возам. Вдруг он заметил, как из двора корчмы выехали на хороших, резвых лошадях четыре всадника. Они были в дублёных полушубках, в сапогах, на головах — смушковые шапки и даже за спинами башлыки, хотя в таком зимнем одеянии ходить ещё, конечно, рано. Выехав на дорогу, всадники остановились. Один из них спешился, подошёл к толпе чумаков и начал вглядываться в лица: наверное, кого-то выслеживал, искал.

"Не людоловы ли, случайно, Шидловского? — мелькнула у Гордея тревожная мысль. — В сёдлах сидят хорошо, — значит, вымуштрованные, привычные к езде верхом. Но почему без оружия? А может, оно у них спрятано?.."

Всадник тем временем начал расспрашивать чумаков, не видел ли кто-нибудь из них Головатого. Услышав своё имя, Гордей насторожился. Поднял с травы свои саквы, накинул на плечи плащ, нащупал за поясом пистолет, уложил его поудобнее и стал спиной к стволу осокоря. Со стороны казалось, что он внимательно, даже с увлечением следит за танцем чумаков.

— Господин Головатый? — услышал Гордей чей-то голос за спиной. Он повернул голову и увидел рядом юношу в дублёном полушубке.

— Да, Головатый, — ответил Гордей с безразличием, не отрывая глаз от танцора Оверки, который в этот момент, перевернувшись, стал вверх ногами и пошёл по кругу на руках.

— Мы просим вас поехать с нами, — указал юноша на всадников, — в село Каменку. У нас очень важное дело. Очень…

Он поклонился и застыл в ожидании.

— Кто это "мы"? — спросил сурово Головатый.

— Извините, господин, к сожалению, я не имею права вам об этом сейчас сказать, — проговорил почтительно юноша и посмотрел многозначительно на столпившихся чумаков. — Но там, в Каменке, вы обо всём узнаете.

К осокорю, ведя коней в поводу, подошли два всадника и тоже начали уговаривать Гордея поехать с ними в Каменку.

— В Каменку я поеду тогда, когда сам захочу, — ответил холодно Гордей. — А сейчас я в гостях у добрых людей. Вот так.

— Мы просим.

— Там вас ждут.

— Мы долго вас разыскивали, — наперебой заговорили неизвестные.

"Ист, на людоловов не похожи, — подумал, успокаиваясь Головатый. — Но кто же они такие? Зачем я им нужен?.."

запел в это время, вскочив на бочку и поднимая вверх большую кружку-жбан, Остап Кривда.

Но песня тут же оборвалась. К Остапу подошли чумаки и начали ему о чём-то взволнованно говорить, показывая на верховых, которые окружили Головатого.

Кривда мигом соскочил на землю. Подбежал к всадникам.

— Здесь расположился чумацкий табор. Если вы, господа, или как вас там величать, не знаю, прибыли сюда с добрыми намерениями, то просим быть нашими гостями. А если у вас на уме что-то лихое, то вон к чёртовой матери! Вон отсюда! — Остап так громко крикнул и так решительно взмахнул рукой, что лошади неизвестных рванули поводья и попятились.

— Мы с просьбой…

— Важное дело…

— Мы почтительно просим поехать с нами в Каменку, — заговорили в ответ, перебивая друг друга, всадники.

Кривда скосил взгляд на Гордея.

— Может быть, оно и нужно… — проговорил Головатый, будто советуясь. — Говорят, какое-то важное дело…

— А так ли?

Гордей промолчал.

— Что они, твои знакомые? Друзья? — спросил, подходя ближе. Кривда.

— Нет. Первый раз их вижу.

— Тогда, может, они затевают что-нибудь злоумышленное? — будто сам себе, но нарочито громко сказал Остап. — Но мы не дадим затеять! — И, хитро подморгнув понизовцу, он добавил: — Если ты, Гордей, едешь, то мы с тобою вместе. Здесь обедали, там будем ужинать. Да и по дороге нам. А то, видишь ли, встретились и только и того, что поцеловались, а ни о чём и не поговорили.

Да, сели бы они разговорились, то Кривда, наверное, признался бы Головатому, что большая часть чумаков в его обозе — беглецы, дейнеки. И затея эта с днём рождения была только для того, чтобы собрать вместе таких же смельчаков и из других обозов. Кривде надо было посоветоваться с ними: не хотят ли они, как и он, заявить о себе панам и всяким дукачам на берегах Ворсклы и в Присулье. Для этого у него на возах вперемешку с товаром есть и сабли, и пистолеты, и всё необходимое…

— Хорошо. Спасибо тебе, друже, спасибо! — сердечно поблагодарил Остапа Гордей.

— Эй! Товарищи! — В руках Кривды появилась длинная, с красной лентой и пучком золотистой пшеничной соломы тычка.

Атамана тут же начали окружать его подручные. Он тихо сказал им что-то, они быстро разошлись, и вскоре лагерь зашевелился, глухо, тревожно загудел — и затих. И будто не было здесь, на леваде, буйного, весёлого гулянья. Чумаки, о чём-то негромко переговариваясь, разбивались на отдельные группы, куда-то исчезали, а потом появлялись снова. У многих под свитками, под сорочками, а то и на виду — на очкурах, на ремённых поясах — висели короткие ятаганы, пистолеты, ножи…

Обоз не спеша тронулся с места и направился в Каменку.

Чумаки заполнили весь двор каменской сельской корчмы и начали располагаться вокруг неё, будто брали в широкую круговую осаду.

Остап проводил Гордея в светлицу, попросил долго не задерживаться с этим "важным делом", а если заметит что-то недоброе, то пусть подаст знак — чумаки будут наготове стоять под окнами.

Один из охранников корчмы указал Головатому на боковые узкие двери светлицы и отступил, пропуская его впереди себя.

Когда Гордей вошёл, то увидел за столом склонившегося над какими-то бумагами круглоголового, с белым чубом, с бритым, полным, немного обрюзглым подбородко человека. Около него, опираясь на стол, стоял среднего роста, чернобровый юноша. Его полные губы обрамляли чёрные, опущенные вниз усы. Третий человек, присутствующий в горнице, был уже в летах, кряжистый, с заметным брюшком, пучеглазый. Он сидел у окна и ковырял шилом в трубке. Все трое — в белых без вышивки сорочках, в синих широких шароварах, заправленных в сапоги с высокими голенищами.

Горница небольшая. Тесноватая. Два окна и две двери. Одни — наверное, проход в смежную комнату. У стены, на шесте, висели дублёные полушубки, плащи. На колышках — шапки. В углу, под иконой, на широкой скамье лежали пистолеты, сабли и большие кожаные сумы.

С появлением Головатого все трое поклонились, назвали себя казаками Алешковской Сечи, попросили гостя садиться.

Охранник немедленно вышел.

Головатый, усаживаясь на скамью с краю стола, ещё раз оглядел светлицу и перевёл взгляд на алешковцев. "Так вот вы какие изгнанники…" — подумал он и не почувствовал ни удивления, ни восхищения. Наоборот, когда с его появлением белочубый низко поклонился и поспешно, заискивающе заговорил, у Головатого появилась чувство враждебности.