Искры гнева (сборник)

Присмотревшись, Головатый узнал его. Это был Остап Кривда, чумак из Лубен. В дни своего чумакования Гордей часто встречался с Остапом на дорогах, на торжищах. Иногда обозы, в которых они находились, чтоб безопасней было в дороге, объединялись. Не раз Остап Кривда перевозил с Дона к Днепру, в Сечь, оружие и всякое военное снаряжение. А такое дело понизовцы, разумеется, доверяли не всякому. Остап — добрый, хороший человек. Правда, немного задиристый, нетерпеливый.

— Эй! Друзья! — закричал Кривда. — Сегодня набежало мне, округлилось лет, лет… Ой, многовато!.. Даже не хочется говорить, пугать себя и вас. По этой причине, друзья, ставлю бочоночек. И всех приглашаю на именины! — Откинув большую, лобастую, русочубую голову, Остап засмеялся, да так, что даже в бочке загудело, а по роще прокатилось эхо.

— Врёт!

— В прошлое лето, когда возвращались, он точно так же выдумал причину.

— Верно, справлял поминки какого-то своего деда.

— Это от доброты, от щедрости после хорошего торга.

— От щедрости сердца…

— Неважно, по какой причине, лишь бы поставил, — слышались оживлённые голоса чумаков.

А некоторые только многозначительно усмехались.

— Эй, хлопцы! Катите, катите сюда! — кричал Кривда.

Двое парней выкатили из двора корчмы дубовый пузатый, опоясанный берестяными обручами, вёдер на пять-шесть, бочонок. Подкатили к осокорю и поставили на пустую бочку.

Остап аккуратно выбил днище. И сразу же повеяло чабрецом, мятой, душистой смесью степных трав.

Кривда снял шапку, коснулся кончиками пальцев дуката, что на крепком просмолённом шнурке висел у него на груди, обвёл внимательным взглядом окружающих и поклонился на четыре стороны. Затем подхватил черпак, набрал из бочонка прозрачной, с зеленоватым отблеском жидкости. Такой же, наполненный водкой, черпак поднёс к губам и самый старший в обозе седоусый чумак-воловик. Выпив, они расцеловались и отошли. А около бочонка стали два пожилых, почтенных чумака. Они выпили сначала сами оковитой, а потом не спеша начали разливать водку черпаками во всё, что подставляли: в миски, крынки, в деревянную, глиняную и железную посуду. Чумаки благодарили и отходили к лежащему на траве ковру, покрытому длинными полотенцами, на середине которого красовалась большая белая паляница, украшенная гроздьями калины, нолевыми привядшими бессмертниками, синеватыми косариками, белыми с жёлтыми сердечками ромашками, а вокруг этой убранной цветами паляницы лежали коржи, колбасы, чебаки, бублики…

— Твоё здоровье, Остап!

— Много лет!..

— Дан боже, чтоб всё было гоже!

— Пусть будет!

— Пусть!.. — произносили весело и от души чумаки.

Из черпаков лилась и лилась оковитая…

Не увидев нигде Санька, Гордей решил стреножить поблизости на хорошем пастбище коня, вернуться снова сюда, поздравить Остапа и попытаться всё же разыскать паренька. Ведя коня в поводу, он пошёл не торопясь мимо весёлой компании.

— А кто ж это чуждается нас? — услышал Гордей позади чей-то голос.

— Да-да, обходит…

— Постойте! Да неужели?!. — воскликнул удивлённый Кривда. Он бросил на землю жбан, чебака и что есть духу помчался наперехват с выкриками: "Постой, не уйдёшь!". Догнал Головатого и преградил дорогу.

Приветствия были самые задушевные. Надавав друг другу крепких тумаков, Гордей в обнимку с Остапом, с саквами через плечо, очутился в кругу чумаков.

— Друзья! — прогремел голос Кривды. — Вот это, видите, Гордей Головатый! Кто не знает, так знайте: сечевик и чумак! И ещё знайте, он из обоза покойного Мартына Цеповяза. Это он, Головатый, сумел спасти чумаков от татар, когда ордынцы налетели на обоз.

— Слышали такое…

— Доброго здоровья Головатому!

— Желаем здравствовать!

— Полным его! По венчик! — раздались голоса.

Многие чумаки действительно слышали о Гордее, хотя свидеться с ним никому из них ещё не приходилось.

— Так что, товарищи, — не унимался Кривда, — попотчуем! И пусть отныне он будет, в нашем лубенском обозе!

— Пусть будет!..

— Пусть с нами!..

— Будет иметь пайку к саломате!

— Кропите, крестите его черпаком!

— Полным!

— И от нас! — последние слова выкрикнул огнебородый атаман прилуцкого обоза Дмитро Кавун. Узнав, кто такой этот высокий седоусый человек, он уже дважды с ковшом в руках пытался прорваться к Гордею, извиниться, чтобы он не гневался на неучтивую встречу на чумацкой дороге. Но атаману никак не удавалось подойти близко к Головатому, окружённому тесным кольцом чумаков.

Гордей внимательно вглядывался в лица людей, спрашивал, кто откуда, и не находил знакомых чумаков, вместе с которыми он много лет тому назад месил дороги на Дон и до Таганьего Рога. Головатому было немного досадно, в сердце невольно стала закрадываться грусть. "Неужели с тех пор прошло так много времени, что многие мои товарищи уже отчумаковались?.. — думал с болью он. — А может, они, — стал успокаивать себя Гордей, — топчут сейчас не эти, а другие дороги? Может, мне ещё и доведётся повидаться с теми, с кем варил когда-то саломату?.. А сейчас будь доволен, что встретился с добрыми людьми, что они согревают тебя теплом своих сердец, отдавай и ты им своё, завязывай сердечную дружбу…"

Полдень. Но солнце висит не в зените, его путь теперь проходит немного ниже, и оно уже не припекает, не донимает жарой в это время, как летом. Плывёт, туманится, купается в густой светло-мохнатой дымке. А "бывает, и надолго прячется в серых облаках. Вот и сейчас его закрыла седеющая туча и не торопится открывать. Повеяло холодком.

А в компании чумаков жарко. Бочонок уже опустел. На его месте появилась большая, пузатая, оплетённая тонкой желтокорой лозой бутыль. Желающие продолжают наполнять оковитой свои посудины. Разговоры стали оживлённей. Взметнулась и песня. Но тут же оборвалась, Внимание чумаков привлёк чей-то громкий голос:

— Дай дорогу! Да пустите же, черятки!

Поднялся шум.

— Дорогу! Дорогу, черти окаянные!..

К бочке протиснулся высокий, сухощавый, с лихо подкрученными чёрными усами, как видно, бойкий паренёк.

— Я кручусь, верчусь около волов, а мне хотя бы словечко про такую оказию… Эх вы, чертяки! Батька! Атаман?! Попотчуй!.. — И паренёк, сложив пальцы, будто держал в них чарку, поднёс руку ко рту.

Остап Кривда хотел налить ему оковитой.

Но пустой посуды не было.

— Да Оверке сгодится и мазница[17].

Чумаки громко захохотали.

— Кому мазница, а мне и такая сгодится. — Оверко картинно напыжился, подкрутил усы и с крепко стиснутыми желобком ладонями важно подошёл к бутыли.

Кривда налил ему в ладони водки.

— Чтоб тебе, атаман, долго жилося… — Парень с шумом выдохнул воздух и выпил. — Елось и пилося… — припал он губами ко вторично наполненной пригоршне. — И чтоб всегда моглося… — добавил, выпивая третью пригоршню.

— Да он выдует всю бутыль!

— Хватит!

— Не наливай!

— Да уж дайте до ровного счёта! — улыбнулся Оверко.

— Молодчина!

— И выпить, и поговорить…

— Мастер, ей-богу, мастер.

— Налейте ему!

— Налейте! — зашумели чумаки.

Оверко выпил четвёртую пригоршню, расцеловался с атаманом, некоторым чумакам, что стояли поблизости, поднёс по дуле, затем нанизал на руку несколько колец колбасы, взял большой кусок паляницы, поглядел весело на столпившихся людей и важно зашагал на леваду, где пас волов.

— Ну и мастак!

— Да, умеет, чёртов волопас, — начали восторгаться вслед Оверке чумаки.

В это время загудели вдруг струны бандуры и послышался хрипловатый, печально дрожащий голос:

Чумаки тут же обступили седого, но ещё крепкого деда, стали серьёзными.

17

Сосуд, в котором чумаки возили дёготь для смазки колёс.