Искры гнева (сборник)

Пётр Скалыга был на пасеке, лежал в курене на сене: старику нездоровилось. Особенно ему стало плохо после поездки в Тор. Дорогу будто бы и недалёкая, и ехал на возу, но, чтобы приблизиться к крепости незаметно, пришлось какую-то версту пройти пешком, путаться в высокой траве. Когда же они с Захаркой при помощи лука забросили Семёну в крепостную башню нож и возвращались назад, не утерпел, чтобы не побывать в городке, в доме друга Якова Щербины. Вот эти переходы и дали, наверное, себя знать. Лежи теперь колодой, терпи, старый.

Солнце уже покинуло зенит, но его лучи, проникая сквозь щели куреня, по-прежнему были горячими. Скалыга подставлял им голову, руки, ноги и не мог нагреться. На душе у него было не весело. Стрелу с ножом забросили в оконце башни, а толку никакого. Семей продолжает находиться в крепости. Может быть, не в то окно попали, а может быть, Семёна в это время там не было, кто знает?.. Нет никаких известий и от Гордея Головатого. Покинул двор — и как в воду канул. А пора бы ему уже объявиться…

Дважды внучка Ганка звала Скалыгу полудневать, но он не отзывался и продолжал лежать, углубившись в свои невесёлые думы.

…Услышав голос Хрысти, Скалыга обрадовался. Он выбрался из куреня и пошёл навстречу девушке. Очень удивился, заметив у ног Хрысти сноп ржи. Зачем он ей? И неужели несла от самого дома?

Разговор их начался с того, что тревожило обоих.

— Не пришёл ещё? — спросил Пётр.

— Нет, дедушка, не явился.

— А где он теперь, узнала?

— Узнала… Из башни его перевели в подземелье.

Скалыга нахмурился: белые мохнатые брови надвинулись на самые глаза, такие же белые длинные усы шевельнулись и опали. Пётр взглянул на Хрыстю, покачал головой, хотел сказать, что она принесла ему очень плохую весть, но промолчал.

— А я, дедуся, пришла к вам за наукой, — проговорила смущённо Хрыстя. — Хочу научиться владеть саблей, а если можно, то и пистолетом.

— Чего это тебе вздумалось? — удивился Скалыга.

— Да я уже давно мечтаю держать оружие по-настоящему, — сказала откровенно девушка. — Но всё как-то не до этого было. Откладывала. А сейчас, вижу, пора… Ну разве не выйдет из меня лихой казак? А, дедусь? — Хрыстя выпрямилась, даже стала на цыпочки. — Признаюсь, может, мне придётся побывать и там, — добавила она, указывая в направлении Тора, — в крепости. Так что научите…

— Ну что ж, попробуем… А какое ж ты, казак, оружие хочешь держать в руках? — улыбнулся Скалыга.

Хрыстя наклонилась над снопом и быстро извлекла из него саблю.

— Ого! Вот это держалка! — воскликнул удивлённый Скалыга. — Отцова?! — не то спрашивая, не то утверждая, снова воскликнул он и стал рассматривать тонкое гибкое лезвие, немного изогнутую, с серебряными насечками и крапинами рукоять. — Но для упражнений одной мало. — Скалыга позвал своего подручного татарчука Захарку и попросил его принести оружие.

Захарка сбегал в хату и вернулся с двумя старыми саблями. Они хотя и были смазаны смальцем, но всё же не сверкали серебристым блеском, а лезвия их были притуплены и местами покрыты ржавчиной.

Скалыга вызвал на дуэль Захарку и начал показывать с ним Хрысте, как лучше наступать, обороняться.

С этого дня упражнения стали проводить каждый вечер. Скалыга, казалось, помолодел, он стал бодрым, подвижным, куда и девалась его болезнь! Тренируя Хрыстю, он рассказывал, как его учили различным приёмам с саблей, пикой и пистолетом на Запорожье и как приходилось ему применять эту науку в настоящих боях.

В тот день после обеда Скалыга сидел в тени клёнов на старой колоде, посасывал давно потухшую трубку и внимательно следил за поединком Хрысти и Захарки. Его радовали успехи девушки. Как она стремительно, ловко наступает! Вот подалась вперёд… Ещё… Ещё… Слышится тонкий звон металла, словно беспрерывно звенят туго натянутые струны. Но вот струны оборвались — это Захарка метнулся в сторону. В тот же миг Хрыстя перекинула саблю из правой руки в левую, и снова взлетел тонкий высокий звон.

— Хорошо, казаче, добре!.. — закричал, не выдержав, Скалыга. — Ей-богу, хорошо! — Вдруг он пошатнулся и тут же, чтобы не упасть, схватился руками за колоду. Веки его стали почему-то тяжёлыми, сомкнулись. Скалыге почудилось, что он находится в настоящем бою — звенят мечи, кричат раненые, густая пыль и едкий пороховой дым закрывают солнце. Бой нарастает. И он, Скалыга, в середине сечи. Плечом к плечу стоят с ним рядом его побратимы. Как их много! Он видит знакомые лица: одних он знает давным-давно, ещё с юношеских лет, других — уже будучи взрослым. А врагов тоже не счесть: шведы, татары, поляки, турки… Вдруг видение начало туманиться, исчезать — и оборвалось…

Анистрат Грименко проснулся после обеденного отдыха. Вставать не хотелось, и он продолжал лежать в согретой постели под тёплым одеялом. У него было скуластое, с редкой бородкой лицо, узкая, остро выпяченная грудь, костлявые ляжки. А Грименко так хотелось быть полным, дородным. Ведь внушительная внешность очень нужна, если ты хочешь вести знакомство с высокими чинами в канцеляриях Петербурга, Изюма, Воронежа…

Сунув ноги в комнатные туфли, накинув на плечи халат, Анистрат вышел на балкон. С пригорка, на котором стоял его дом, было видно почти всё бахмутское поселение. Вдоль реки над широкой низиной тонкой пеленой стелился туман и дым из солеварен. Солеварни стояли в каких-нибудь ста шагах от дома. Грименко скользнул безразличным взглядом по задымлённым приземистым сараям, и взор его остановился на двух длинных, сложенных из самана, крытых тёсом постройках. Грименко довольно улыбнулся — собственные! Место удобное — рапа почти под боком. Печи с широкими сковородами — из кирпича. Эх, поскорее бы растопить их, и рядом с царской начнёт вариться и его, Анистрата Грименко, соль.

Управляющий перевёл взгляд на противоположную сторону Бахмутки. Там, укрытый туманом, едва виднелся высокий частокол крепости, а поодаль от неё тянулось бахмутское поселение: белые хатки, землянки, шалаши. Жилища начали уже обрастать вербами, курчавыми клёнами, ветвистыми грушами, вишнями.

Из каких только краёв не добираются сюда беглецы, голытьба. Совсем не знают друг друга, а льнут один к другому словно родные. Клочок земли, над головой кое-какая крыша… Пусть землянка, шалаш — лишь бы не капало. А около порога, под окнами, уже шелестят листьями деревья, зазеленели остроконечные петушки, вьётся барвинок, красуются мальвы, Да пусть даже прорастёт лебеда, только бы не ходила стёжкой вражеская нога и лишь бы не смотрели на тебя как на своего слугу-невольника, не полосовали бы твоё тело кнутами.

Живут вольно…

Грименко окинул взором всё поселение, а потом мысленно прошёлся по всем улицам, заглянул в каждый двор.

Не раз и не два в сумерках, в лунную ночь или на рассвете, когда поселенцы крепко спали, он крадучись вымеривал вдоль и поперёк эту местность. И ничто не ускользало от его взгляда. Он знает: в поселении проживает около шестидесяти семейств. Если учесть стариков и детей, то наберётся почти две сотни человек. Это не так уж много, но и не мало. Ведь ему для работы у печей нужно всего-то человек сорок. Всё уже готово. Надо только найти людей — солеваров.

"Да, наморочился я, чёрт бы его побрал, с этими печами, — вздохнул Грименко, — но ничего. Теперь уже всё почти позади. И всё идёт так, как я задумал. Да иначе и не должно быть. Земля эта всё равно должна стать моею…"

Грименко снова жадно окинул глазами широкий клин садов, среди которых, словно гнёзда, выглядывали постройки поселенцев. Нет, не легко ему всё даётся. Не так, как тем, кто имеет чины и хорошую руку среди вельможных. Грименко побывал уже не раз в Воронеже, в белгородской провинциальной канцелярии и в канцелярии Изюмского слободского полка, доказывая, что и он тоже оказал услугу при разгроме Булавина и его атаманов. По в ответ слышал одно и то же: да, об этом знают, помнят, однако из Петербурга должна быть пожалована "грамота" о выделении в его личное пользование земли с крепостными. И вот Грименко ничего не осталось делать, как обратиться в столицу. По совету старшего надзирателя Кастуся Недзиевского в Петербург отбыл молодой, но смекалистый надсмотрщик Сутугин. Ему даны все необходимые бумаги и советы, к кому в Петербурге следует явиться и что говорить.