Страница 44 из 101
Здесь, на площади сказочного города, мне преградили дорогу надсмотрщики. Они схватили меня за руки, затолкали в низкий боковой проход, и я покатился по нему вниз, словно по скользкому льду. Внизу меня подхватили трое надзирателей. Двое держали за руки, а третий начал заковывать в кандалы. Затем меня отвели в какой-то загон, где было много полуголых, а то и совсем голых, так же, как и я, закованных в кандалы людей.
По утрам мы выползали из своего загона, хлебали редкий холодный кулеш, набирая его в пригоршни из большого котла, и один за другим ползли в пробитые в толще соли норы. В этих норах железными молотками мы кололи каменную соль. Нас мучил удушливый запах и духота. Глаза да и всё тело разъедала соляная пыль.
Много дней, недель, а может быть, и месяцев я не слышал человеческого голоса. Но однажды, когда мы, изнурённые работой, лежали в своём подземном загоне, я услышал его. Лежавший рядом со мной человек заговорил вдруг сам с собой:
— Мы невольники. Рабочая скотина. Они взяли наши руки, ноги. Они убивают в нас всё человеческое, гасят наши чувства. Но пока мы не покорены духом, мы люди… Я и здесь, в этой могиле, продолжаю жить. Я и ослепший вижу солнце, зелёный луг, цветы. Вижу, как вон там течёт извилистая река, как верба опустила свои зелёные косы в воду и купает их… Я слышу птичье пение — гимн любви и жизни. Я вижу, как ты, моя любимая Ядзя, идёшь мне навстречу, залитая солнцем, с улыбкой на устах. Я падаю перед тобою на колени, целую твои руки, Ядзя! Какое счастье быть человеком!.. Где бы ты ни был, будь всегда человеком!
Последние слова незнакомец произнёс по-латыни.
— Будь всегда человеком, — повторил я за ним тоже по-латыни.
Человек пододвинулся ко мне ближе, пожал мне руку.
Это был молодой солекоп, но очень истощённый, весь покрытый струпьями, разъеденными солью.
Мы подружились, рассказали друг другу о себе. Он — Ян Кошуцкий — был магистром Ягелонского коллегиума. Его обвинили в ереси: будто он не так, как надо, трактовал рождение пана Езуса. Кроме того — вольнодумец, требует сбавить цену на соль, доказывает, что мерка соли стоит какой-то грош, а с людей дерут злотый. Согласно указу короля Владислава, который правил Польшей ещё в XV веке, тех, кто провинился перед ясновельможным паном, и еретиков посылали в соляные копи. Поступили так и с Яном Кошуцким. И вот уже пятый год он здесь.
— Я наказан за соль, — сказал он. — Я не мог молчать, видя, как за этот дар природы, такой же, как земля, вода, с бедного человека сдирают последнюю рубаху. Говорят: "Друзей встречают хлебом-солью", "Если ты ел у людей соль, будь верным данному тому человеку слову", "Соль — добро". Да, соль — добро, без неё не проживёшь. Но она убивает всё живое, из-за неё были войны и раздоры, погибали люди… Теперь и я знаю, что стоит эта соль. Уже пятый год я добываю её. Пятый и, наверное, последний… Ещё год тому назад я мог бы попробовать освободиться от этих железных пут, выйти на волю. Да, мог бы. Но я побоялся, что не найду дорогу на поверхность. А сейчас у меня уже нет для этого сил. Ты же, мой дорогой и последний друг, пока тебя, как и меня, не истощила эта проклятая соль, можешь попробовать…
— Но как?! — воскликнул я.
— Тихо… — прошептал Ян. Он показал мне на соляных стенах продолговатые неглубокие насечки, которые мы делали ежедневно и таким способом вели счёт дням. Их здесь были тысячи.
Из одной насечки Ян вытащил небольшую, тонкую, уже заржавевшую пилочку. И протянул мне.
— Она поможет тебе, — сказал он. — Благословляю. Да будет с тобою счастье, мой друже!
Я взял пилочку и спрятал её в свои лохмотья. Поняв мои намерения, Ян сказал, что он очень тревожится за мою судьбу, так как месяца полтора тому назад четыре молодых солекопа уже пытались бежать отсюда, но на поверхность они так и не выбрались.
Мы не имели постоянного места работы. Каждый рубил соль, где хотел. В тот день мы с Яном выбрали места рядом. Во время отдыха пилили пилкой мои кандалы.
Наконец с моих ног упали кандалы. Но я не отбросил их: сюда должен был зайти старший надсмотрщик. Он будет проверять, сколько нарублено соли, и должен видеть на ногах это железо.
Кошуцкий оглядел меня, усмехнулся, прислушался, нет ли поблизости кого-нибудь постороннего, и начал, уже в который раз, наставлять, как лучше пробиться подземными переходами, учил осторожности.
Вдруг голос Яна стал торжественно взволнованным. Мне казалось, что с его распухших, красных век вот-вот потекут кровавые слёзы.
— Будешь, друг Якуб, под небом, вспомни несчастного Яна Кошуцкого — пастуха, магистра, солекопа. Расскажи о нём людям. С юных лет он мечтал быть вторым Коперником. Когда же достиг зрелого возраста и овладел науками, то стал на борьбу за лучшую долю бедного люда. Расскажи, что умер он на священной и проклятой соли!.. Хотел написать всё, что о ней знает, и не успел. А может быть, ты, Якуб, напишешь?..
Я пообещал.
— Если же, — понизил голос Ян, — судьба занесёт тебя в Краков, зайди в домик против ратушных ворот. Найди там мою Ядзю. И если она до сих пор меня ждёт, скажи, что её Янек никогда уже не придёт к ней. Пусть будет она счастлива!
Ян поцеловал меня и снова торжественно, уже на родном польском языке, сказал:
— Будь всегда человеком!
— Будь всегда человеком! — повторил и я на своём родном языке.
В затемнённую штольню удалилась его высокая иссохшая фигура, и я остался один.
Вскоре в клетушку, вырубленную в соляной стене, зашёл надзиратель. Я погасил плошку, подкрался и оглушил его куском соли. Раздел, связал ему руки и ноги верёвкой. Здесь он должен был лежать до утра. Переодевшись в одежду надзирателя, я взял суковатую палку с железным наконечником и вышел из своей норы.
При моём появлении рабы-солекопы бросались врассыпную, а слуги-стражники почтительно уступали мне дорогу. Куда идти, я не знал, а спрашивать у кого-нибудь встречного об этом было рискованно. Каждый мог подумать: как же так, такой значительный человек и не знает, куда идёт, что-то, наверное, не так…
После долгих блужданий я наконец очутился в подземном соляном городе, в котором уже однажды бывал. Я бродил по улицам, искал выход и не мог его найти.
А время шло. Я понимал, что, как только кончится ночь, найдут связанного надсмотрщика, поднимется тревога, и меня поймают.
Что же делать?..
Начали гаснуть фонари. Улицы опустели. Я свернул в какой-то переулок. На пороге низкой лачуги увидел старика в чёрной одежде. Подошёл к нему.
— Беглец? — спросил он. — Только не отпирайся. Вижу, что беглец.
Мне ничего не оставалось делать, как признаться.
— Ты смелый. А я люблю смелых, — сказал старик. — Ладно, помогу тебе.
Глухо ударил колокол. Улицами покатилось эхо. Гул наполнял городок. Темнело.
— Поспешим. Скоро рассвет, — торопил старик.
Он ввёл меня в лачугу, взял в руки фонарь, затем открыл боковые двери. И мы пошли с ним узким проходом, в конце которого появился другой старик, в такой же чёрной одежде. Я понял, что они охраняют этот проход.
— Смелый человек! — сказал первый старик. — Молодой! Пусть идёт в мир.
— Пусть! — махнул рукой второй старик.
Двери отворились.
Я поклонился старикам, поблагодарил их, ступил через высокий порог и очутился на широкой, освещённой фонарями улице.
— Будь осторожен, сынок, у ворот! — донёсся до меня голос первого старика.
Дорога шла вверх и вверх. По ней без конца катились возы, нагруженные коробами с солью.
Ворота были открыты, но вереница возов вдруг остановилась. Оказывается, по ту сторону ворот скопилось тоже много гружёных и пустых возов. Произошла заминка.
Я решился на отчаянный поступок. Поднял высоко палку и пошёл смело к воротам.
У прохода стояли четыре охранника, вооружённые мечами.
— Дорогу! — крикнул я властно и взмахнул палкой, давая знак, чтоб возы двигались за мной.
Обоз двинулся. Я шёл впереди. Каким бесконечно длинным казалось то расстояние. И вот вход в соляную тюрьму позади. Свобода! Словно подхваченный ветром, я помчался в степной простор. Изнемогши, упал на землю, перевернулся навзничь, жадно всматривался в небо и плакал от радости. Воля!.. Опомнившись, поймал себя на мысли: радоваться ещё рано. Нужно быстрее, выбираться из этих краёв. А какими дорогами?..