Искры гнева (сборник)

Солнечный зайчик пробился сквозь листву вишни и заиграл на земляном полу.

— Солнце на полдень, — сказал старик, обрывая свои воспоминания, и вздохнул. — Давай-ка, Арсен, передохнём. Я подумаю, что мы будем с тобою писать дальше, да к тому же и подремлю немного. А ты иди погуляй. Сбегай на озеро, искупайся. Поешь в саду груш и яблок. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза.

Арсен прошёлся по саду и снова возвратился в дом. Он взглянул на сонного, а может, задумавшегося старика Якова, тихонько подошёл к столу, сел на то же место, на котором только что сидел, взял с полочки неизвестную ему, написанную самим Яковом Щербиной книгу, раскрыл её и начал читать.

"…Ордынцы напали на рассвете. Хутор наполнился гулом, глухими ударами, жуткими криками, огнём. Хату Щербины татары обложили со всех сторон. Пытались поджечь её, но она не горела. Ночью прошёл ливень, и соломенная кровля намокла. Татарва била деревянными таранами в стены, в двери. Хата тряслась, однако не поддавалась. Тогда татары полезли к окнам. Но в проёмах стояли отец, мать, мой старший брат Степан и я.

Расшатанная хата ходила ходуном. Вскоре упала боковая стена и половина крыши. Под ними навеки полегли отец и мать. Я и Степан бились с татарвой ещё в сенях, потом во дворе. Вдруг мне на голову упало что-то тяжёлое, горячее…

Очнулся я, когда меня, заарканенного, связанного, тащили со двора. Я взглянул на разрушенную, задымлённую хату и около завалинки увидел мёртвого, с зажатыми в руках вилами, своего брата.

Татарский чамбул двигался на юг. Чтобы избежать встречи с возможной погоней, татары пробирались балками, долинами.

Мне казалось, что я не выдержу мук. Болели разбитые, окровавленные ноги, ныли связанные сыромятными ремнями руки. Хотелось упасть на землю и хотя бы одно мгновение отдохнуть. А-татары гнали и гнали лошадей. Они спешили к своему надёжному укрытию, за Перекоп.

Невольников разбили на группы по десять — пятнадцать человек, у всех были связаны за спиной руки. Впереди меня шёл молодой черноволосый мужчина из соседнего села, позади — наш хуторской парень Иван.

В одну из ночей разыгралась гроза. Небо полосовали молнии, беспрерывно гремело. Лил и лил дождь. Татары попрятались под свои вывернутые тулупы, а невольники — босые, голые или в каком-либо тряпье — валялись на земле в грязи.

— Не прячь руки. Мочи сыромятину. Мочи… — услышал я голос Ивана.

Когда сыромятина на моих руках намокла, Иван примостился сзади и начал грызть узлы. Вскоре руки освободились.

— Грызи теперь ты на моих, — сказал Иван.

Но я не мог даже открыть рот, губы мои были распухшими, в запёкшейся крови.

— Отойди-ка, — сказал мне тот черноусый мужчина из соседнего села.

Я посторонился.

Он стал грызть сыромятину на руках Ивана, а затем подставил ему свои связанные руки.

Грозовой ливень начал стихать. Нужно было поскорее уходить. У одного невольника в кармане нашёлся обломок подосины. Этим остриём мы стали перетирать узлы на руках соседей. Вскоре освободилось десятка четыре невольников. Татары заметили это. Начали сечь пленных плетями.

Мы с Иваном подползли к стреноженным лошадям. Тем же обломком подосины перетёрли на их ногах волосяные путы. Лошади не хотели разлучаться с табуном, но мы их всё же отогнали и помчались в степь.

Сначала летели что есть духу. А когда убедились, что погони нет, поехали не спеша.

Солнце клонилось к западу. Кони устали. Мы решили попасти их немного, да и для себя надо было поискать чего-нибудь съедобного. Но вокруг была одна трава.

— Я стану пробираться к своему хутору, — сказал Иван, — мать моя, наверное, жива…

Меня же дома никто не ждал.

Мы попрощались с Иваном, как братья, которые расстаются навеки.

Не один день и не одну ночь я провёл наедине в степи, в лесных чащах.

Недалеко от города Изюма решил перебраться на восточный берег Северского Донца. Но берег здесь был крутой — не спустишься. Я поехал дальше и наткнулся на переправу.

Вдруг два человека в чёрных, длинных, как у попа, рясах, не спрашивая, кто я, откуда и куда мой путь, стащили меня с коня, скрутили руки и привязали к столбу. Моему рассказу о татарском налёте, о гибели моих родных и о том, как я очутился здесь, не поверили. Сказали, что я всё выдумал, что я вор, украл коня в ихнем монастырском табуне и грех обязан искупить.

Меня заперли в большой риге, где я от зари до зари стал перебирать шерсть, очищать её от репьяхов и всякого мусора. Я совсем зачах там, и мне вскоре разрешили выходить во двор: я копал огород, рубил дрова. А поздней осенью, когда были уверены, что полуголый, босой невольник никуда не убежит, меня взяли в монастырь прислуживать старому монаху.

В один зимний день произошло диво. Я растопил печь, подмёл, как полагается, келью и сел к столу, на котором лежала раскрытая книга. Подражая своему монаху Иерониму, я начал по памяти произносить текст книги.

— Ты грамотный? — услышал я вдруг удивлённый возглас.

Поднявшись со скамьи, я увидел Иеронима с выпученными глазами.

— Нет, — сказал я.

— Как же ты читаешь?..

— Так, как слышал.

— А ну-ка повтори.

Я снова, не глядя в книгу, начал произносить текст.

— Чудо! — сказал, крестясь, Иероним.

— Я могу прочесть и то, что вы читали вчера.

— То, что вчера?

— Да.

И я начал читать.

Монах остолбенел. Он смотрел на меня со страхом и всё крестился. Потом повернулся и выскочил из кельи.

Вскоре ко мне набилось полно монахов. Я читал им молитвы, которые слышал в монастырской церкви вчера, позавчера и даже на прошлой неделе.

— Феномен! Феномен! — закричали они непонятное мне слово.

В тот же день меня отвели к игумену. Владыке я не только читал молитвы, но и рассказывал сказки, которых знал очень много.

С тех пор меня начали учить читать и писать по-настоящему.

За год-полтора я научился читать, рисовать узорные буквы, переписывать из книг тексты, знал хорошо счёт и понимал немного по-латыни.

Меня возили в Москву. Там, в монастыре, я переписывал всякие сказания, притчи, жития святых, истории, необходимые монастырю, и продолжал учиться сам.

На третий год моего пребывания в Святых горах на Донце я и ещё два монаха выехали в далёкое путешествие в Киев. В тамошнем монастыре, в Лавре, мы должны были переписывать книги.

Ехали почти пустынной землёй Слобожанской Украины. Так как сюда часто набегали крымские ордынцы, люди селились только около городов, где было укрытие — крепость. Не густо было людей и в полтавском крае. Сюда тоже доставала татарская рука. Да ещё забегали сюда и отряды спесивых польских магнатов. Не брезговал поживиться чужим добром и свой, доморощенный старшина, полковник или какой-нибудь есаул.

До Киева мы не доехали.

Около какого-то села нас перехватили несколько вооружённых верховых. Одеты в свитки, кунтуши. Кто такие — по одежде не поймёшь.

Возок с лошадьми и всё, что было на нём, забрали. Монахов куда-то погнали. А меня замкнули в какой-то деревянный амбар.

В ту же ночь меня перевезли через Днепр и присоединили к группе молодых, как на подбор, здоровых ребят.

Нас посадили на лошадей, привязали к сёдлам и повезли неизвестно куда.

Ехали днём и ночью. Через несколько суток очутились в предгорьях Карпат. Нас опустили в глубокое подземелье. Как со временем я узнал, это были величкинские соляные копи.

Работа моя была простая: выносить короба с солью в верхнюю галерею. Тяжёлый (на четыре пуда) короб я поднимал на плечи и по крутым ступеням нёс его наверх. И так ежедневно: без отдыха, под наблюдением надзирателей.

Проходили дни. Я перестал их уже считать. Находясь всё время под землёй, даже не знал, когда свет сменял тьму, а тьма сменяла свет.

Один раз, спускаясь вниз, я взял и свернул в боковой проход-галерею. Долго блуждал. Наконец вдалеке будто начало развидняться. Прошёл ещё немного — и перед глазами открылась большая блестяще-зеленоватая светлица. По-над стенами стояли вырубленные из соли, как из мрамора, диковинные великаны и подпирали плечами потолок. Ступени повели меня дальше вниз, в глубину, к ещё большей, наполненной розовым светом светлице. Отсюда тянулся куда-то ровный проход. Я пошёл по нему. Вскоре он расширился и превратился в настоящую улицу. Справа и слева громоздились то в розовом, то в зеленоватом сиянии дворцы, башни, костёлы. И всё это было из соли. Вокруг бродили люди. Очень бледные, в лохмотьях. Слышалась польская, русская, украинская и татарская речь.