Искры гнева (сборник)

— Тяжело, он как тяжело, Головко! — с болью произнёс Тесля. — Скрутили и давят, давят… По и мы иногда, бывает, кусаемся. — С этими словами Тымыш выпрямился, оживился. — Недели две тому назад засветили господину Синьку хороших две свечки — спалили дотла его скирды сена…

— Кто это "мы"? — оживился и Головатый.

— Тебе, Головко, признаюсь. Только тебе. — Тымыш перестал возиться со своими постолами, поднялся с лавки, приблизился к Гордею и почти шёпотом произнёс: — Работные люди из Бахмута: Григор Шагрий, Яков Купевич, или просто Яким, я и ещё наш ясеневский хлопец Семён.

— А где сейчас Семён? Здесь? — спросил Гордей.

— В Бахмуте. Пасёт в долине конские табуны. Семён у нас заводила. Но если говорить правду, — вздохнул снова Тымыш, — то кусаем мы очень легонько, как беззубые, только пугаем. А хотелось бы… Эх, как, бывало, мы с тобой!.. Только признаюсь, боюсь осиротить детей…

Гордей обнял Тымыша и расцеловал его. Головатый хотел побольше расспросить побратима о Семёне. Но рядом стояли воловики, и он не решился. "Ладно. Достаточно и того, что знаю, где его искать…" Гордей сердечно распрощался со всеми и покинул двор.

К Бахмуту Головатый подъехал, когда солнце было уже на закате. Он хотел сразу же направиться к долине, где паслись косяки лошадей, но приближалась ночь. Приехал же он не в гости, а по делам, да ещё каким! И конечно, никто с ходу, с налёту такие дела не решает. Нужно быть осмотрительным. Всё хорошенько обдумать, всё взвесить…

Гордей стреножил коня на том же месте, где пас его несколько дней тому назад, — на поляне в зарослях. А сам перебрался поближе к городку.

В низине невдалеке от Бахмутки виднелись окутанные дымом и клубами пара солеварни. Но Головчатого сейчас интересовали не эти сооружения и не соль, а солевары: Григор Шагрий и Яким Куцевич. Что это за люди? Как с ними сойтись?..

…Приземистые, неуклюжие печи работали с неумолкаемым дрожащим гудением. Солевары подбрасывали в них дрова, чёрный маслянистый мелкий уголь и всё время помешивали деревянными лопатами густую серую жижу. Рапа[11] на сковородках вздувалась пузырями, булькала и с шипением брызгала на железные рамы печей, на глиняные фундаменты. Зеленовато-желтоватый едкий дым и облака горячего пара клубились под низко нависшим потолком, белыми клубами расстилались по земле, завихривались, рвались на простор. Казалось, вот-вот грохнет взрыв и в небо взлетят вместе с паром и дымом печи и длинное строение солеварни.

Григор Шагрий сгрёб со сковороды ещё влажную, но уже слипшуюся в комки соль и высыпал её в короб, затем привычным движением набрал из чана в черпак рапы, но выливать её на раскалённый металлический лист не стал. Поставив черпак на фундамент печи, внимательно осмотрелся и, схватив железную кочергу, дважды ударил ею по пустой сковороде, выждав немного, стукнул ещё несколько раз, а затем снова ударил два раза, но уже с более длительными промежутками.

В ответ на эти условные сигналы где-то в противоположном конце солеварни послышались такие же звонкие удары. Шагрий довольно усмехнулся, выпрямился и посмотрел вдоль солеварни, словно интересуясь, как работают соседние печи.

Через некоторое время к Григору подошёл молодой, лет тридцати, небольшого роста, с вихрастым чубом солевар Яким. Он был босой, а рыжие лохмотья, прикрывавшие кое-как его тело, были уже настолько изношенными, изъеденными солью, что казалось, дотронься до них — и они тут же расползутся.

Молодой солевар, переступая с ноги на ногу, настороженно ждал.

— Помоги, Якиме! — нарочито громко обратился к нему Шагрий. — Видишь, очень полное, сам не подниму. — Когда же Яким нагнулся над корытом, Григор сказал тихо: — Копать будем завтра все вместе. А этой ночью махнём в "гости". Встретимся там же, в зарослях кустарника, когда взойдёт луна. Ну, поднимай! Да не разлей! — прокричал он и опять тихо проговорил: — Если не сможешь, то пришли кого-нибудь из своих ко мне в садик, с новой мешалкой — это будет знак, что у тебя не всё в порядке.

— Если что-то случится — придёт мой Андрейка, — прошептал Яким.

Они подняли корыто и вылили рапу на сковороду. Густые клубы пара и дыма ударили в потолок, закрыли печь, начали расползаться по солеварне. В них и исчез тут же, словно растаял, Яким.

Гудит, дрожит раскалённая печь. Нелегко управляться около неё. Всё тело пронизано жаром. Словно острыми лезвиями жалит, впивается в кожу рапа, покрываются от неё пузырями ноги, руки, лицо…

"Брось к чертям эти проклятые ядовитые печи! — не раз уже советовали Григору товарищи и жена Одарка. — Искалечишь совсем руки, а то ненароком лишишься и глаз!.."

Однако Шагрий не обращает внимания на их советы. С малых лет он приучен управляться около этих печей, котлов, сковород. И хотя не легко ему, но он уже втянулся в свою адскую работу. Кроме того, у него есть причина находиться здесь. Глубоко в сердце он спрятал, бережёт клятву. Клятву мести! И до тех пор, пока не сделает так, как поклялся, он не уйдёт отсюда, от этого огненного полыханья…

А мстить ему есть за что! В памяти цепко держится прошлое — слёзы, обиды, горести, которые начали преследовать его ещё с детских лет и не оставляют до сих пор.

…Ночь. Вокруг темно. Сеется тёплый, мелкий дождик. Семья Шагрия с саквами, наполненными доверху всякими пожитками, вышла из хаты. Отец, мать и он, маленький десятилетний Григорко, упали на колени, поклонились на все стороны родной земле, взяли её, душистую, облитую слезами, в узелки, поцеловали дверной косяк и, крадучись, внимательно прислушиваясь, прошли садами за околицу хутора. Там, в густой ржи, что начала уже колоситься, присоединились к большой группе людей — жителей села Дубового и окрестных хуторов, которыми владел полковой писарь пан Бутыла.

Они отправлялись в далёкий неведомый край — Дикое поле — в надежде, что там спрячутся от панщины и смогут наконец-то вздохнуть свободно.

Спешили. Впереди шли проводники-дозорные, знающие дорогу. При малейшей опасности прятались в травах, кустарниках, перелесках.

Шли без отдыха. На рассвете переправились через тихую, но очень широкую в этом месте реку Псёл. Решили дневать в камышах. Однако не успели расположиться на отдых, как на только что оставленном правом берегу залаяли, завизжали собаки, послышались людские голоса. И вскоре на пригорке появилось около двадцати вооружённых всадников. Это были папские наймнты — преследователи.

Отец Григора, Иван Шагрий, собрал всех мужчин и сказал, чтобы они приготовили ножи, пики, серпы, даже шила и были наготове.

Однако ехать в камыши преследователи не осмелились. Вокруг простиралось топкое болото, и кони могли завязнуть в трясине. Они начали свешиваться и разбивать лагерь, решив подождать, когда беглецы выйдут снова на дорогу, и тогда уже наброситься на них.

Под вечер воды в пойме прибавилось. Где-то в верховьях реки, наверное, выпали ливневые дожди. Вода затопила даже маленькие островки-кочки. Беглецы оказались в трудном положении.

— Неужели мы трусы?

— Нужно вырываться!

— Мы здесь погибнем! — начали раздаваться недовольные голоса.

— Да, сидеть в болоте — для нас не спасение, — сказал Иван Шагрий. — Но и пешком далеко не убежим.

А в народе, кажется, говорят так: "В бою за волю смелые становятся к врагу лицом, а не задом".

— Так за чем задержка?

— Станем лицом!

Ночью, когда на востоке едва начало сереть, восемнадцать мужчин, держа кто в руке, кто в зубах ножи, серпы, переплыли реку. Они хотели подкрасться к панским наймитам, обезоружить их и попробовать усовестить: вы, мол, свои сельские ребята, не стыдно ли вам заниматься таким грязным делом, возвращайтесь лучше назад и скажите, что не догнали…

Однако подкрасться тихо, как было задумано, смельчакам не удалось. Сделать это помешали собаки — они залаяли, завизжали. Преследователи проснулись. И началась кровавая резня. Верх одержали беглецы. Они потеряли всего двух своих человек, а уничтожили половину отряда преследователей. Остальных связали. Лошадей и оружие забрали с собой.

11

Насыщенная солью вода.