Искры гнева (сборник)

Происшествий в дороге никаких пока не было. Ничего подозрительного Гордей не замечал. Если не считать, что однажды у самого горизонта появился конный отряд. Растянувшись длинной цепью, он ехал в том же направлении, что и Гордей. Кто они? Каратели? А может, охрана, которая стоит на страже, чтобы не прорвался к селениям на берегах Северского Донца татарский чамбул? Чтоб избежать встречи, Гордей свернул немного вправо, в неглубокую лощину, и находился там, пока отряд не исчез — словно растаял.

Широкая, приземистая, с неровно подрезанной, низко нависшей стрехой, хата Тымыша Тесли стояла около самой дубовой рощи. Деревья живой изгородью, полукругом окружали усадьбу, укрывая её от солнца, защищая в ненастье от ветра и метели. Тут было тихо, спокойно, и потому Гордей нарушил своё слово — пришёл сюда днём.

Стены хаты побелены. Окна обведены синеватой каймой. Широкая, ровная завалинка. Но на дворе, поросшем спорышом, ни риги, ни сарая и никакого инвентаря — голо.

— Тымыш, а к нам гость! — послышался женский голос.

Из-за густого, уже взявшегося пламенем вишняка вышел долговязый, с растрёпанными седоватыми волосами человек. Он был босой, в белой, распахнутой на груди сорочке и в широких полотняных штанах. В руках держал цеп и две жёлто-рябые тыквы. Вслед за ним шли двое детей, которые тоже несли тыквы. За мальчуганами неторопливо шла небольшого роста, в широкой юбке, повязанная сереньким платком женщина.

— Вот он, около ворот, — сказал один из мальчишек.

Тымыш откинул цеп, положил тыквы, перепрыгнул через палисадник и с широко раскрытыми руками бросился к Гордею.

— Головко! Ой ты ж мой Головко! — радостно выкрикивал Тымыш, обнимая и целуя Гордея. — А ты такой же, как и был, как тогда… — подмигнул он, разглядывая побратима. — Да, идут лета, идут… А ты всё не меняешься с виду и не меняешь своей стежки…

— Такова моя доля. И я не ропщу на неё, — ответил Головатый.

Тымыш тут же попросил жену, чтобы она для дорогого гостя к борщу и каше сварила вареников с творогом, а к водке обязательно достала из погреба тех огурцов, которые засолены с хреном и вишнёвыми листьями.

— Ничего этого не нужно, — запротестовал Головатый, — только, если можно, накормите кашей пшённой, а то, признаюсь, видел вчера, а есть не пришлось… — И ему помимо воли вспомнилось всё, что происходило на подворье и в хате Пилипа Стоноги.

— Как так — не нужно? Готовь, жена, всё, что у нас есть, и повкуснее. А ты, Гордей, отпусти скакуна своего пастись на огород.

— Я уже нашёл ему хорошее пастбище, — сказал Головатый и повёл коня к дубовой роще, где зеленела отава.

Тымыш хотел было остановить Гордея, но затем махнул рукой, ладно, мол.

Возвращаясь, Гордей снова начал разглядывать огород и двор побратима. Огород — маленький, хотя вокруг, сколько видит глаз, простиралась степь, целинная земля. Раньше огород был намного больше, но кто-то его урезал. Всё, что росло на грядках, было каким-то чахлым, будто хозяева поленились приложить, как говорится, к земле руки. Около хаты рос небольшой, слишком густой вишняк, рядом стоял маленький стожок ржи, несколько снопов, кучка свежей соломы.

"Почему такая беззаботность? — думал удивлённо Головатый. — С виду Тымыш кажется человеком здоровым, и жена будто не хилая, оба молодые, при силе. В отряде он тоже был не последним казаком, надёжный, добросовестный, а в боевом деле — твёрдый…"

Размышления Головатого прервал хозяин, приглашая к столу:

— Иди, друже Головко, пополуднюем. Хотя сейчас такое время, что пора и ужинать. Так мы давай все вместе.

Около дверей, где хозяйка возилась с посудой, толпилось пятеро детей — три мальчика и две девочки — все белоголовые, с умытыми, загорелыми личиками. Рубашки, штанишки и юбочки на детишках чистенькие, порванные места аккуратно зашиты. Услышав голос отца, старшие — мальчик и девочка — начали расстилать в палисаднике, под развесистыми кустами роз, на грубо сколоченный стол рядно и полотенце. А малыши прижались к матери и с любопытством поглядывали на дядю, который шёл, обнявшись с их "татком".

Головатый посмотрел на убого одетую детвору, и его опять поразила бедность Тымыша. "Неужели причиной всему — большая семья… — подумал Гордей, — никак не сведёт концы с концами. К тому же время ещё уходит и на нелёгкие хлопоты по сбору боевых однодумцев… Ведь наверняка это он поднял людей в Ясеневе на разгром карателей, о которых говорил Клим…"

Гордей раскрыл свои широкие саквы и принялся угощать детвору медовыми пряниками, бубликами. Он гладил малышей по головкам и сожалел, что у него нет с собой каких-нибудь детских игрушек-забавок.

Полдничали всем семейством. Обрадованный приездом Гордея, Тымыш был в хорошем настроении, он без конца шутил, смеялся, расхваливал еду.

— Устя моя — копуша. Хотя и не такой уж большой мастер у печи, но сегодня сготовила, ей-богу, всё на диво!..

Хозяйка же смущённо сокрушалась: одно пересоленное, другое недосолённое, третье переваренное. Но пусть уж гость извинит её, ведь она торопилась…

Гордей откровенно хвалил все блюда. Они были действительно вкусными, особенно борщ и молочная каша.

Вдруг от ворот донеслись резкие, гулкие удары. Били чем-то деревянным, тяжёлым.

Тымыш встал из-за стола и как был — без шапки, босой — побежал к воротам, открыл их. Во двор въехал на сером коне, украшенном дорогой, с серебряными и медными бляхами уздечкою, неказистый на вид, но напыженный, важный молодой человек.

Погарцевав по двору, он подъехал к Тымышу и остановился.

— Собирайся в овчарню. Повезёшь шерсть к Святогорской переправе, — не здороваясь, даже не глядя на Тымыша, проговорил, картавя, всадник. — А жена твоя завтра утром пусть выходит к амбару веять зерно. — Он дёрнул поводья, повернул коня, чтобы выехать со двора.

Но Тымыш загородил ему дорогу:

— Я прошу дать мне два дня. На моём току разбросано невымолоченное зерно. Нужно домолотить…

— Шерсть уже упакована на возах. Выезжать сегодня! — словно отрезал тот. Затем посмотрел на палисадник, где сидела притихшая семья, задержал взгляд на Гордее и, нарочито вытянувшись в струнку, заломив вверх поля шляпы, важно выехал со двора.

— Ваш господин-владелец? — спросил Головатый Устю очень сдержанно, словно о чём-то обычном, хотя весь наливался негодованием и гневом.

— Управитель имения, — ответила женщина, бледнея, и посеревшее её лицо оросили слёзы. Она не стыдилась их и не вытирала.

— И давно в ярме?

— С весны пошёл третий год, — ответил вместо Усти Тымыш. — Всё Ясенево, окрестные хутора, буераки, сенокосные угодья милостиво дарованы Петербургом ротмистру Синьку.

— Синьку, говоришь? — спросил, вскакивая, поражённый Гордей. — Знаем такого… Да… Знакомый! В Изюмском реестровом полку был есаул Синько, а как перешёл к драгунам карателя князя Долгорукова — стал ротмистром. Знаем — лисица. Хорь! Долго гонялся за нашими отрядами, да и сам попался как-то в нашу западню. Хотели сунуть его в петлю. А он взмолился: "Каюсь… Виноват… Ошибался… Брошу оружие. Пойду в Святые горы на богомолье. Пусть бог простит грехи…" Отпустили мы его тогда. А жаль… Так это он…

Тымыш стоял хмурый и только утвердительно кивал головой…

— А вы что ж как сонные телята? Загон вам понравился и даже не мекаете? — с издёвкой проговорил Головатый.

— А чего ж мекать? Скотный двор новый, крепкий, — тоже язвительно ответил Тымыш и тяжело вздохнул. — Писали бумаги, ездили нарочные в Изюм, в Белгород, были у воеводы, а нам одно и то же — "дарованы самим его величеством земля и всё, что на ней…".

— Податься бы в какое-нибудь вольное место, — вмешалась в разговор Устя. — Да только с такой кагалой куда пойдёшь…

К воротам подошло несколько человек в лаптях, с котомками за плечами — воловики, которые должны были отправляться с мажарами, нагруженными шерстью.

Устя пошла в хату готовить Тымышу харчи в дорогу.