Искры гнева (сборник)

Пятерых, конечно, не одолею, но и живым в руки не дамся…"

Вооружённые бердышами, пиками, пищалями, в островерхих, натянутых на самые уши шапках, в чумарках, перевязанных поясами, всадники окружали Головатого широким полукольцом, как бы давая ему возможность вырваться. Но Гордей о бегстве и не думал.

Но вот кольцо замкнулось. Головатому предложили слезть с коня, спять кирею, сапоги и шапку. Не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, внимательно обыскали: нет ли оружия, а может быть, и денег. В шапке нашли жёсткую кожу, исписанную большими чёрными буквами, с оттиском царского орла.

— Что это? — спросил один из всадников.

— Смотрите. Читайте, — спокойно, даже, казалось, дерзко ответил Гордей.

Кожа пошла по рукам.

Видя, как всадники рассматривают её, вертя и так и эдак, Гордей понял, что все пятеро неграмотные.

— О чём здесь? — уже сердито спросил всё тот же верховой, наверное старший.

— Грамота, — сказал нарочито твёрдо и с гордостью Головатый. — Я рудоискатель. А в грамоте говорится: "…во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы…" — изложил Гордей скороговоркой запомнившиеся строки, которые он не раз слышал от Григория Капустина. Не сказал только, что грамота подписана Петром Первым. Не назвал и своего имени и прозвища. Знал: он — в списках "пущих завотчиков", "зловредных булавинцев", которых разыскивают на Дону, на землях Изюмского, Харьковского, Ахтырского полков, и по всей Украине.

Ответ Головатого, видимо, произвёл впечатление.

Кожа снова заходила по рукам.

— Орёл царский.

— Царский.

— Такой, как на штандарте.

— И на бумагах.

— И про металлы-минералы, наверное, правда…

Всадники, о чём-то посоветовавшись вполголоса, возвратили кожу Головатому и молча уехали.

Когда дозорные удалились на большое расстояние, Гордей, ведя за собой коня, повернул к терновым кустам, подобрал там оставленное оружие, кошелёк и опять поехал своей дорогой. Чтобы не причинить бед тем людям, с кем надумал встретиться, Гордей решил действовать осторожно: днём в селениях и на дорогах не появляться и не вести днём ни с кем никаких переговоров. Поэтому, добравшись после обеда до хутора Никитовского, он до самого вечера пас на широкой, заросшей лозняком поляне коня, отдыхал сам. И только когда совсем стемнело, пробрался огородами в усадьбу Клима Гончаренко.

В хате ещё не спали. Гостю были рады. Нагрели воды обмыться с дороги, дали поужинать. Коня поставили под навес к яслям с сеном и овсом.

Много лет назад судьба свела Клима и Гордея в одним повстанческом отряде, там они и подружились. Даже после того, когда, казалось, совсем угас булавинский вихрь, они с несколькими повстанцами не сложили оружия. На резвых, как сайгаки, лошадях продолжали кроить степь до самой Луганки, Кальмиуса, нагоняя страх на богатеев-серебреников. И только когда со всех сторон на них насели царские приспешники, им пришлось разойтись.

Отчаянный Клим из Переяслава пошёл в примаки — женился на дочери гончара из хутора Никитовского. И вскоре на ярмарках в Торе, Бахмуте и даже в Черкасске пошла слава о звонких, как из меди, разрисованных тарелках, кувшинах, мисках, которые делал Клим Гончаренко.

В гончарне пахло замешенной глиной, пережжёнными черепками, свечным салом и табачным дымом.

Гордей и Клим говорили сначала о том о сём, а затем перешли и к воспоминаниям о сечевом товариществе, о побратимах, к чему как раз и клонил разговор Гордей Головатый.

— В этом году ранней весною умер наш Данило Чупринюк, — тихо, доверительно сказал Клим. — А помнишь, какой был силач? Коня на плечах поднимал! Жить бы ему и жить. Молодой ещё был. Говорят, рана доконала. Боялся огласки, никому не показывал, что у него разрублено плечо. Лечился травами, но не помогло. Приключился антонов огонь — и нет человека… А Гераську, того, что из Курска, твоего побратима, — продолжал Гончаренко, — ранней весною поймали и повели…

— Как поймали? Кто? — встревоженно спросил Гордей.

— Посланец воеводы из того же Курска, — ответил Клим. — Конечно, не один, а с отрядом. Носился здесь, всё вынюхивал и вынюхал наконец — поймал беглеца… А через неделю-две из той же Курщины и из Полтавы прибыли сюда несколько семей с кое-каким инвентарём. Поселились и живут…

Головатый узнал от Гончаренко о том, что дикопольская степь начала быстро заселяться. В низинах по-над оврагами, поближе к воде, располагаются целыми хуторами беглецы с Правобережной и Левобережной Украины. Бывшие одиночные казацкие зимовники обрастают всё новыми и новыми поселениями. Рядом с беглецами с Киевщины, Черниговщины, Волыни оседают и орловские, курские…

Широкая, бескрайняя степь. Щедрая земля… Но кромсают её, грабастают этот ковыльный простор, сенокосы, буераки царские приспешники: князья, воеводы, помещики, церковники и всякие служилые чины. И люди, которые прятались здесь, в степях, от татарвы, которые испокон веков боролись с крымчаками, и те, что недавно поселились тут, становятся крепостными. Их уже гонят на барщину, секут, словно скотину, плетьми.

— А месяца два назад или немного больше, — вздохнул Гончаренко, — в наше Никитовское заявился с отрядом какой-то майор. Вели они забитых в колодки и привязанных один к другому верёвкой десятка два беглецов. Поймали и у нас четверых…

— И что же, никто не пытался отбить их? — спросил Гордей, метнув острый взгляд на Клима.

— Почему же, многих крепостных отбили…

— Вот как!.. — радостно воскликнул Гордей.

— Это произошло в соседнем селе, Ясеневе, по дороге к Торской крепости, — пояснил Гончаренко.

"В Ясеневе живёт бывший булавинец Тымыш, — вспомнил Головатый. — Это, наверное, он и высекает искры… Молодец!"

— А что, если снова раздуть пламя на полную силу, как когда-то? — сказал громко Головатый и пристально посмотрел в глаза Гончаренко. Но тот не ответил. Он сидел неподвижно и только раз за разом попыхивал своей трубкой.

Гордей, затаив дыхание, ждал…

Окутанное клубами дыма лицо Гончаренко было каким-то широким, одутловатым и невыразительным. И вся его фигура в длинной, до колен, выпачканной глиной сорочке напоминала Гордею одну из тех неуклюжих каменных баб, что стоят на степных могилах.

— Знаешь, отошёл я от такого дела, — откровенно признался Клим. — Только не думай, что боюсь, просто всё будто перебродило во мне и осело…

Сальная плошка, что едва мерцала колеблющимся жёлтым язычком пламени, начала совсем угасать. В гончарне стало темней. Клим принялся подтягивать фитиль и, наверное чувствуя себя как-то неловко, начал уверять, что если бы где-то затевалось снова "святое дело", то и он, наверное, смог бы кое-чем ему помочь.

Однако Гордей его уже не слушал. Он хотел было спросить, далеко ли отсюда до того Ясенева и знает ли Клим тамошнего Тымыша, но не спросил…

Восход солнца Головатый встречал среди моря радужно-золотистых искр росы, повисшей густыми гроздями на перисто-мохнатых стеблях ковыля, на ржавых метёлках полыни, на длинных кустистых и жёстких усиках пырея.

В степном раздолье он чувствовал себя бодро, спокойно. По привычке быть всегда наготове, Гордей всё время окидывал степь взглядом до самого горизонта. Напуганная его появлением, из оврага выскочила стайка сайгаков и быстро помчалась вдаль.

Поравнявшись со степной каменной бабой, что угрюмо, пучеглазо едва выглядывала из бурьянов, Гордей остановил коня, снял шапку и поклонился. Кланялся Головатый не идолу, который маячит здесь, может быть, уже тысячелетия, а могиле, на которой этот идол стоит. Встретив могилу, Гордей всегда поступал так, надеясь, что кто-то тоже почтительно поклонится, отдаст долг уважения и его предкам, родителям, которые лежат на кладбище в далёком, затерянном среди лесных чащоб хуторе Рубайке.