Страница 87 из 100
Бесконечное терпение… Почти бессмысленный, с каждым новым утром возобновляемый труд по преображению зла в добро — или меньшее зло; восстанавливать свою обитель, как насекомые — свои крепости, порушенные дождем; наводить порядок; исцелять. Нужно ли рассматривать как «фальшивое» и тем самым безоговорочно осудить любое стихотворение, которое не есть «дар свыше»? Или можно поискать согласие между внешним и внутренним, трудом и благодатью, а не пытаться изо всех сил их противопоставить? Если невозможно искусственно поддерживать энтузиазм, быть с Богом, сгорать в предчувствии Его приближения, то всегда можно стараться вести себя так, как будто эта близость возможна, — так хранят в неприкосновенности комнату уехавшего родственника, на тот случай если, паче чаяния, он вернется. Кажется, в такой постановке задачи (если не рассматривать ее как подобие религии, видимость службы, литургии, а делать это без особой торжественности) нет — или почти нет — обмана. Это как зажечь свечу в наступившей тьме — ведь не остается ничего другого. Такое ожидание может показаться слишком сдержанным, благоразумным; особенно в юности, когда мы лелеем гораздо более смелые мечты. Но как трудно питать даже такую надежду — сохранять ее, быть верным в малом.
Невесомые семена, из которых взойдут новые духовные леса.
Слово при вручении премии Рамбера
…Мне хотелось сегодня, как должно, произнести выразительную, достойную этой церемонии речь, ведь и в торжественности есть своя прелесть; я много раз принимался ее писать, но так ничего у меня и не вышло. На самом-то деле невозможно одновременно говорить торжественно-приподнятым тоном и — сомневаться; и невозможно не сомневаться, когда с ясностью сознаешь крайнюю неопределенность, комическую несостоятельность всего, что можно сказать (и что уже столько раз говорили до тебя)! Насколько было бы приятнее для вас и для меня, обладай я даром рассказчика, чтобы увлечь вас выдуманной историей: но я совсем не способен к сочинительству. Я и не преподаватель литературы, способный, по крайней мере, выбрать тему, ловко развить ее и, может быть, открыть вам нечто новое. Но в данный момент меня больше всего волнует и влечет (а значит, только об этом я имею право говорить) то, что весьма трудно приспособить к торжественной речи, да и вообще к любой: признаюсь, я был так напуган этой возложенной на меня миссией, что за последние дни не раз мечтал о чудесном вмешательстве, какой-нибудь мелкой катастрофе, которая избавила бы меня от этой необходимости. Как видите, чуда не произошло.
Однако постараюсь быть предельно искренним; каковы бы ни были сомнения по поводу смысла и результатов моих поисков, ценности тех одновременно смутных и глубоких, сильных и неуловимых впечатлений, за которыми я иду, для меня безусловно одно: если бы иногда я и сам не доверял своим исканиям, если бы не думал, что их стоит продолжать, и, наконец, если бы я не видел в них некоего общечеловеческого значения, у меня никогда не хватило бы дерзости говорить об этом публично, так сказать, официально, даже после всех ораторских ухищрений. Но я думаю, что мои колебания станут вам понятней в конце этого выступления и, как я надеюсь, покажутся, по крайней мере, простительными. Если я говорю это с самого начала, то потому, что мы вступаем в области, где требуется особенно тщательная проверка; сегодня вечером я вынужден говорить, стоя на середине пути, начало которого было, разумеется, весьма неопределенным и, быть может, ложным, и мне не хочется выдавать за конечный результат свою в лучшем случае гипотезу (кстати, и не новую, просто в каждом новом столетии формулируют как-то иначе). Также хотелось, чтобы мои даже самые пристрастные слова воспринимались с некоторой осмотрительностью и сомнением.
Чтобы сохранять серьезность, спокойствие, уверенность в себе, что мы по большей части и делаем в обычной жизни, нужно, по сути дела, жить как во сне; ведь стоит открыть глаза — и мы тут же увидим — думаю, для этого не придется далеко ходить и не обязательно искать злосчастные места, где происходят бесконечные смертоубийства, — увидим совсем рядом столь странные, жуткие и малообъяснимые вещи, что вряд ли выдержим и сохраним это пресловутое «достоинство». Уже то одно, что мы живем на поверхности космического тела, которое является частью уму непостижимого часового механизма, а сами мы — кое-как перевязанные бумажные пакетики, из которых по неизвестной причине до сих пор не вывалилось все содержимое, — могло бы потрясти до конца дней. Я сказал, что мы, похоже, живем как во сне, если можем устоять на ногах перед разверстой бездной. Но этот образ недостаточно точен. Мне кажется, наша серьезность, торжественность, наши церемонии, парадная одежда (беру лишь обстановку сегодняшнего вечера) — лишь элементы изощренной системы защиты, которая давно вышла за рамки своего прямого действия и держит нас в плену, не давая свободно дышать. Вместо того чтобы видеть в абстрактных понятиях, помогающих нам не соскользнуть в бездны реальной жизни, лишь то, чем они, по сути, и являются, — то есть перила, ограждающие поручни, мы укрепили, нарастили, упрочили их и в конце концов стали считать той самой неуловимой реальностью. Вот тогда-то мы и успокоились: произошла подмена — вместо желаний, кровавых ран, призраков, смерти — красивые пустые оболочки, грязь старательно вычищается перед каждой новой зарей; нам стало казаться, что насилие — это удел лишь отдельных безумцев, маньяков или некоторых «отсталых» народов и когда-нибудь будет окончательно сведено на нет; Счастье, Справедливость и Истина прочно заняли клубные кресла возле искусственных каминов, здесь, в четырех стенах, откуда им больше незачем выходить.
И что дальше? Во время войны эти стены рухнули, как и многие другие; и если мы сейчас попытаемся создать нечто подобное, то можно не сомневаться, что они тоже обрушатся в свою очередь, и очень скоро. Одна из немногих заслуг нашей эпохи (здесь отдадим ей должное) состояла в том, что она сделала все возможное, не отступая ни перед чем, вплоть до самых чудовищно-научных аргументов, чтобы показать даже самым толстокожим из нас: реальность отнюдь не так разумна, упорядочена и удобна, как мы полагали; впрочем, эта эпоха продолжает поставлять новые доказательства в том же духе, и при этом содрогаются не только так называемые «чуткие души», но и сами основания земли.
Однако я не хочу составлять хронику кошмаров, которые каждый день тяжким грузом ложатся на наши плечи; страдания людей сейчас слишком легко сделать разменной монетой для каких угодно аргументаций. Но тем не менее именно благодаря этим кошмарам я рано ощутил грозное присутствие, некую черную тень, тяжесть, давящую на стены укрытия, о которых все думали: они никогда не рухнут. Мне казалось, что за фасадом того, что мы называем жизнью — есть все же нюанс, — находится нечто иное, представлявшееся мне темным и угрожающим; вместе с тем я живо ощущал, что поступки, намерения, речи, к которым свелась почти вся жизнь современного человека, больше не имели смысла, именно потому, что люди, пасуя перед ужасом реального, прервали свою связь с ним и жили теперь только абстракциями. Известно, что это ощущение витало в воздухе, им вдохновлены бесчисленные книги, и оно и сейчас актуально для многих. Но тот, кто хотя бы раз пережил более глубокий внутренний опыт, кто почуял под обломками войны настойчивое, хоть и очень отдаленное, присутствие иной реальности, и пусть даже эта реальность явилась ему как таинство смерти, тот попадал в плен и больше не мог оставаться глухим к этому особому зову. Но неужели этот голос, единственный, оставшийся чистым в какофонии визгливой лжи и глупости, просто уведет за собой во мрак, подобно пророческой птице, вестнице смерти, где мы, внимая ему, превратимся в груду костей? Так смотрят на руины без конца и краю: если даже камень, казавшийся таким твердым, превращается в пыль — что остается? Коль скоро рушатся даже колоссы гор, что может претендовать на бессмертие? Если позволите, я попробую сказать: может быть, это нечто иное, чем горы и камни, нечто противоположное твердому и прочному? Быть может, это живой взгляд, отблеск солнца в лужице, случайный обрывок фразы, долетевший из чужого сада?..