Иду над океаном

И Курашев успокоился. Никогда он не испытывал к своему оператору особенной дружбы, а сейчас благодарное и виноватое за прежнее невнимание волнение стиснуло горло, и смертельно захотелось обернуться к Рыбочкину, чтобы они могли увидеть друг друга. Он не мог этого сделать и только сказал:

— Далеко, видимо, идем, парень.

— Я понял, командир.

— Значит, хорошо, — отозвался Курашев и замолчал.

Да, это была их очередь. «Вообще-то, — мысленно усмехаясь, подумал он, — было бы не хуже, если бы эта очередь оказалась подлинней». И еще он понял, что никого не хочет видеть сейчас на своем месте — Курашев не в первый раз шел на реальную цель. Ему приходилось это делать не однажды — и с маршрута при полетах, «в сложных», и с аэродрома — с дежурства. Часто он так близко подходил к иностранцу, что видел силуэты летчиков в фонаре кабины. И несколько раз он сталкивался с одним и тем же бортом. Самолет не пересекал границы, а шел вдоль нее; грузно проседая над морем, ползла серая машина. Курашев закладывал вираж и выходил в позицию, наиболее удобную для атаки, и лишь при этом те сваливали на крыло свой «А-3-Д» и уходили, едва не задевая брюхом за верхушки океанских волн, а от реактивных струй их двигателей на воде оставались пенные, словно распыленные следы.

Теперь уже все побережье — и офицеры наведения, и офицеры радиолокационных подразделений, и солдаты-операторы, и радисты знали о том, что в темном небе над их головами идет на перехват наш истребитель, а наиболее догадливые — по скорости его, по эшелону, по направлению движения уже давно определили для себя и марку истребителя. И, зная к тому же давно уже не секретные параметры этого истребителя — высоту, скорость, дальность — могли предположить, что пилоты в нем идут на очень важное, может быть, на самое важное в их жизни задание. А зная это, представляешь, сколько силы духа, сколько мужества и решимости нужно, чтобы пойти на это не колеблясь, чтобы незримая трасса, оставляемая в ночном небе твоей машиной, была прямой как стрела, на острие которой за тонкими стенками из плексигласа — твоя жизнь — капелька, горящая на кончике иглы. И, пожалуй, не один офицер, вглядываясь в экран локатора где-нибудь в бетонированном ПН, затерянном среди обожженных северными ветрами лесов, зябко поеживал плечами, представив себя на месте пилотов. И отсюда, с земли, тот, кто еще вечером, вглядываясь в серое ревущее перед самыми глазами северное море, подумал было, что нет доли в армии тяжелее, чем его доля, теперь со смешанным чувством зависти и неловкости за свою собственную безопасность следил за этой периодически вспыхивающей на экране точкой.

Этого не думали и не могли думать люди на базовом аэродроме, но и у них на душе было что-то похожее. Все, как один, пилоты примеряли к себе этот полет: «А я бы? А я бы смог?»

Поплавскому пришло на ум сравнение: сегодняшний перехват напоминает то, что делали на войне, — таран. С той разницей, что на таран никто не мог отдать приказа и не отдавал, а Курашеву отдал приказ он — и еще, что при таране мог быть иной выход — с тем, кого ты упустил в небе, можно было встретиться и завтра, и, может быть, даже еще и сегодня, слетав домой, заправясь, вооружась и снова поднявшись вверх — «на работу», а у Курашева нет такой возможности. Вернее, эта возможность может возникнуть, — Поплавский поглядел на часы, — еще в течение двух-трех минут.

Уйдет чужой от границы сию секунду — Курашев сможет вернуться. Поэтому полковник не отходил от аппаратов ни на шаг — где-то в самой глубине его сердца жила надежда на такой оборот, и он в этом случае не хотел терять ни мгновения — он вернул бы Курашева тотчас.

Три минуты мерно, секунда за секундой, истекли, Поплавский осторожно положил микрофон и встретился взглядом с Волковым. И Волков удивился сосредоточенности и какой-то неприпрятанной отчужденности во взгляде полковника.

— Я очень хорошо понимаю тебя, — сказал ему генерал, едва разжимая зубы. — Поднимай транспортную. Подойдут как раз вовремя.

Генерал впервые назвал Поплавского на «ты», хотя не любил этого и обращался так лишь к тем, кому давал место в своем сердце.

Он хотел чем-нибудь помочь полковнику, кроме своего официального присутствия, чем разделял его ответственность, помочь по-человечески, по-мужски, так, чтобы полковник понял, что и он, Волков, сейчас взволнован и состояние его близко к состоянию полковника.

Он сказал:

— Здесь — новый капитан. Ну, тот, что прилетел со мной. Пусть он летит с Машковым сейчас. Пусть посмотрит.

Внутренне Барышев готовил себя к службе на новом месте. Воображение рисовало ему покрытые снегом безмолвные просторы, резкую черту прибоя, разделившую две стихии — землю и море. И море он представлял себе зеленым с белыми недвижными лоскутами льдин. Ему даже виделась гора — одинокая над всем пространством, искрящаяся. И когда он ступил на эту землю, когда предстала перед ним темная, заскорузлая зелень по краям аэродрома и сам аэродром, как сотни других, только, может быть, более просторный, он вдруг понял, что представлял себе все это так, словно смотрел на макет. Сразу же, буквально вслед за его Ан-8 — еще не успел разойтись горячий, разрушенный его турбовинтовыми двигателями воздух, сел на полосу и укатился к самому горизонту тяжелый бомбардировщик — не здешний, весь какой-то тревожный. И никто не удивился. Только полковник со звездой Героя на тужурке проводил его холодным цепким взглядом и тотчас отвел глаза. Бомбардировщик так и остался там, у горизонта. И Барышев, садясь в машину, в последний раз увидел его неподвижный киль над линией далекого горного хребта.

Чем дольше капитан находился здесь, тем все неотвязнее ощущал какую-то неповторимую особенность аэродрома. Может быть, в этом был виноват воздух — острый, с холодком, дышишь и замечаешь, что дышишь; может, цвет: во всем — в зелени, в снегах, покрывавших сопки, в стволах деревьев, в глазах людей — синеватый оттенок. Даже загар человеческих лиц отдавал чем-то неуловимо голубым. А может быть, в сдержанности и серьезности всей обстановки. Барышев перелетел через всю Россию. Потом в своем полузабытом городе подумал: теперь уже рукой подать. А оказалось, что лететь ему еще и лететь почти столько же, сколько он пролетел. Он видел много аэродромов и помнил свой полк в пустыне. И всех их роднило, делало похожими одно общее: приподнятое оживление, населенность. Самолеты взлетали, садились. Где-то в синеве над аэродромом, едва посверкивая игольчатым телом, крутилась машина, оставляя за собой прерывистый инверсионный след, кого-то вводили в строй: новичок пришел. Он сядет, его приведет в столовую комэск, и там начнется — тотчас обнаружится его старший товарищ по училищу, земляк, дальний знакомый, повеет от молоденького лейтенанта давним-давним, и закрутится вокруг него карусель: в полете будут за ним следить, при посадке переживать, на взлете придирчиво глядеть вслед его машине, а на земле опекать — до тех пор, пока он не освоится, пока у него не образуется круг друзей, пока он сам не усвоит особенности характера командира полка, замполита и помпохоза. Он будет принадлежать всем…

Этот аэродром отличался тишиной и кажущейся пустотой. Ни звука, ни машины не было в строгом небе над ним. И дежурные пары истребителей пеленгом замерли на правом его крыле, и строго маячил оттуда бетонный «тревожный» домик.

Может быть, пространство скрадывало здесь звуки, но даже тот бомбардировщик сел так внезапно, так беззвучно, что Барышев его увидел уже над полосой.

Однажды — это было давно-давно — все пережитое Барышевым за эту неделю отодвинуло прошлое куда-то за ту черту, за которой все сделалось «давно», — комэск сказал ему:

— Знаешь, Барышев, придет пора, и ты повзрослеешь. Ты повзрослеешь настолько, что поймешь, как понял я: до тех пор слова, которыми мы обозначаем свой долг и отношение к земле, давшей нам эти крылья, будут для тебя пустым звуком, пока ты однажды не полюбишь кого-нибудь, пока не потянешься к кому-нибудь. И тогда ты станешь хорошо летать, не затем, чтобы «не как все», а затем, чтобы лучше, чтобы «вместе со всеми…»