Иду над океаном

Потом полковнику доложили, что возможная точка встречи его истребителей с реальной целью произойдет несколько севернее той, куда были нацелены истребители перед стартом и куда сейчас они шли эшелоном в восемь тысяч метров в кромешной тьме. Он посмотрел в глаза стоящего перед ним офицера. И тот, словно подсказывая, проговорил:

— Новый курс — сорок семь. Точка встречи на четыреста километров севернее…

«Ну и действуйте», — хотел сказать ему полковник, но осекся — теперь до него дошло, что это расстояние стоит уже на пределе дальности всепогодного перехватчика. И, собственно, эта машина, стоит только сейчас ему подтвердить свой приказ на перехват, будет потеряна. Когда кончится горючее, пилоты будут вынуждены покинуть машину на обратном пути, выброситься с парашютами над скалистым берегом или над ледяным океаном за сотни километров от первого жилья.

Потом он подумал, что если и сегодня он потеряет машину, беды не миновать уже и лично ему. За несколько дней катастрофа с «Аннушкой» в транспортном отряде, и эта потеря, которая показалась ему теперь неизбежной, — не слишком ли много? И он понимал, что никакие доводы о необходимости или неизбежности того, что произойдет через сорок — сорок пять минут, не избавят его от этой беды. Но это соображение занимало сознание Поплавского недолго — какое-то мгновение лишь, тут же пришло к нему знакомое, давно сформированное, мучительное — «слишком дорогая цена должна быть заплачена за этот дальний перехват». Может быть, этот «А-3-Д» вышел только с разведывательной целью. И те, кто мог бы сейчас иметь на борту атомное оружие, сидят на своих аэродромах, — пусть готовые, пусть заправленные и прогретые, пусть их экипажи в гермошлемах маются возле своих машин — они еще сидят у себя на бетоне. А здесь придется платить неизбежно за тайну, за престиж, за то, чтоб там какой-нибудь бригадный генерал, командир крыла знал, что он, Поплавский, не дремлет. И что не дремлет, значит, весь советский Север.

— Товарищ генерал, — сказал Поплавский негромко, повернувшись к генералу Волкову. Но тот все понял сам. И Поплавский сказал: — Действуйте, подполковник. Перехват необходим. Смирнова — в зону барражирования. Машкову — греть моторы.

— Ноль шестой, ноль шестой… Я — «Стебель».

— Вас понял, «Стебель», — буднично ответил из тьмы Курашев, сквозь свист и треск.

И если бы Поплавскому до малейшего оттенка не знаком был его голос, медлительный и, на первое впечатление, бесцветный, точно Курашев всегда был погружен в какие-то свои размышления, — полковник не узнал бы его.

— Слушай меня. Я — «Стебель». Новый курс — сорок семь, высота — десять. Ты понял? Это далеко… Понимаешь?

— Вас понял, «Стебель», курс сорок семь. Высота десять, цель прежняя. Выполняю…

Еще несколько мгновений полковник держал микрофон, уже выключенный, постукивая им по ладони.

Радиальный луч ходил по экрану, поджигая облака и стену снега где-то еще севернее, чем предполагалась встреча, и две точки наших истребителей. И потом с каждым оборотом луча стало все отчетливее видно, что одна точка — та, что стала падать к югу, — машина Смирнова, а та, что шла выше и выше по экрану, — Курашев. Теперь он шел один. Вернее, их было двое — капитан Курашев и его оператор в задней кабине — Рыбочкин. Но Поплавский видел своим внутренним взором одного — сидящего впереди. Он видел ночь за прозрачным колпаком истребителя и, словно сам был сейчас там, чувствовал, как эта ночь, промозглая, не пронизанная ни одним лучом света, смыкалась где-то у горла, и казалось, что это не ларинги обнимают шею, а темнота.

«Теперь он уже над морем», — подумал Поплавский.

И Курашев, пока они шли вдвоем со Смирновым, не чувствовал себя одиноким. Пусть он не видел машины Смирнова — он чувствовал его присутствие в небе, время от времени отвечал земле, и эта ночь, и писк, и треск в шлемофоне не разъединяли их, а, наоборот, связывали.

Полковника он понял сразу, понял и смысл задания. Он не испытал при этом страха или обиды — почему именно его посылает Поплавский, а не Смирнова, почему он отправил сегодня на цель именно их — его и Рыбочкина. Он давно знал полковника и относился к нему не с какой-то любовью или уважением — этих слов он не признавал — не может мужчина любить мужчину. Он и в мальчишках-то ни к кому не относился в своем селе, в доме своем — так вот, «с любовью».

А если любил кого, так это сначала была мать и потом — Стеша, и тут он уже ничего не скрывал с первого мгновения и большой, голенастый, с морщинистым у глаз и у рта лицом и с молодой крепкой шеей, становился беспомощным и добрым — его можно было резать на куски, а он бы улыбался, щурясь и вглядываясь в лицо этой женщины. Но к полковнику — он иначе никогда не называл Поплавского ни вслух, ни про себя — он относился как к самому себе. И ему не мешало ни то, что тот — полковник, а он всего лишь застарелый капитан, ни то, что почти всю левую половину полковничьей тужурки занимали ордена. И приказы полковника, и его злословие, и постоянную едкость он воспринимал спокойно, точно сознавая: будь он на месте полковника, он поступил бы так же, сказал бы то же самое. Шесть лет он здесь, на Севере, и шесть лет полковник командует им. И Курашеву казалось, что полковник с незапамятных времен все полковник, все так же хромает и все те же ордена у него, и что и в войну он был таким же полковником. И Курашев знал, что полковник точно так же относится к нему. Не часто, а раз или два за лето полковник ездил с ним на рыбалку, когда шел лосось. Он приходил к Курашеву домой, садился, не снимая своей теплой летной тужурки, сидел, вытянув больную ногу, закуривал и следил одними глазами, не поворачивая головы, за тем, как Курашев, в коротковатом для него вылинявшем свитере, мослаковатый и сильный, собирал снасть, снося из домашней кладовочки то, что нужно было иметь на реке.

Стеша занималась ребятишками — двумя пацанами, очень похожими на отца, и не задевала мужчин, и ничего не говорило ее лицо, только полковник понимал остро и чутко, что здесь, в этом доме, все прочно и навсегда.

Они вдвоем уходили на улицу, Курашев отпирал сарай. Полковник помогал ему выкатить мотоцикл, и пока Курашев на ощупь готовил к запуску мотор и уходил в сарай, и гремел там во тьме канистрами, и заливал горючее в бак, а потом запускал мотор, — складывал имущество в багажник, расчехлял люльку, влезал в нее, устраивался и, снова закурив, молча ждал начала движения. Курашев доставал запасные очки, давал их полковнику — все это под осторожный стук мотора на малом газу. Потом они выезжали, петляя по невидимой во тьме дороге между сараями, клетушками в тесном дворе, на щебенчатую дорогу, и мотор работал пока так тихо, что люлька в ямах и в кювете, через который им нужно было переезжать, скрипела и стучала громче, И на рыбалке их отношения не менялись нисколько, лишь теперь старшим был Курашев. Все это было очень естественно для обоих.

И Курашев, услышав в наушниках голос полковника и поняв тайное значение приказа, помедлил мгновение с ответом вовсе не потому, что поколебался. Ответить сразу ему помешало то, что перед глазами мгновенно предстало знакомое ему пространство. И он еще к тому же вспомнил майора Солнцева, который тоже получил такое задание и которого потом с вертолета искали трое суток и нашли. Курашев встречал его вместе с другими летчиками эскадрильи и, когда Солнцева вынесли из вертолета, видел выражение его глаз. Он смотрел на окружавших его летчиков так, точно умел смотреть сквозь них, видя то, что пролетел.

…Потом, когда он уже ответил и когда взял новый курс, он подумал: на КП сейчас его голос записали на магнитофон. И он, этот голос его, останется теперь навсегда, и пленку, может быть, заберет к себе полковник, а копию подарит Стеше. Или, может быть, полковник сделает наоборот — себе сделает копию.

Мысль эта резанула его, и он решительно отказался от нее. Он сказал по СПУ:

— Вася, ты понял?

— Понял, командир, — отозвался Рыбочкин.