Иду над океаном

Они пошли пешком, хотя расстояние было немалым, и огоньки «третьей зоны» маячили где-то далеко впереди и терялись среди посадочных огней. Воздух был настолько пропитан холодной сыростью, что уже через несколько шагов лица Волкова и полковника сделались мокрыми.

Волков не знал, что полковник пошел с ним не просто, а с целью. У Поплавского было несколько вопросов, которые выкристаллизировались в нем до того, что он, казалось ему, физически ощущает их, и которые он не мог задать никому, а в штабе не задавал их по той простой причине, что для этого нужна была совершенно иная обстановка, не штабная. А вот сейчас, когда они остались одни в ночи и генерал, собранно и легко шагал рядом, он никак не мог заговорить.

«Не мальчик же я, чтобы спрашивать «почему». И не комсомолец тридцатых, чтоб говорить: «Когда, наконец…» Да армия и не допускает подобного», — хмуро думал полковник, отирая лоб и брови ладонью. Он теперь и сам не знал, чего хочет от генерала.

«Я прикрываю, — думал полковник, — по сути дела, большущий район, а у меня основная опора — лишь третья эскадрилья: только она может достать нарушителя границы там, над морем, на малых высотах». И еще он думал о другом. Он думал о своих ребятах, о тех, кто сейчас в небе. Последнее время он все чаще думал о них. И в этих думах его было больше просто человеческого, чем командирского. Он понимал, что и они тоже осознают свое положение, понимают, что, сделавшись самыми необходимыми, они пущены, как бы сказать, на износ — ведь никто не станет переучивать человека, когда ему тридцать лег, на новую сверхзвуковую машину. Он никогда, ни разу не позволил себе говорить об этих своих мыслях вслух. Да этого и не нужно было делать: обе стороны понимали все. Будь это мальчишки — одно сознание, что они здесь крайне необходимы, было бы достаточным для них духовным горючим.

Он вспоминал сейчас Курашева — громадного, едва умещавшегося в кабине истребителя, комэска — маленького, рыженького, настолько собранного и аккуратного, что с ним всегда невольно понижаешь голос, вспомнил майора Челиса — командира звена. Полковник много знал о них и знал, что в общем-то это очень разные люди, со своими слабостями, часто неприятными ему, Поплавскому, и одних принимал целиком, как есть, другие были неприятны ему чисто по-человечески. Но он был уверен в них и вел себя с ними на равных. Он был их командиром, и он посылал их на выполнение порою рискованных заданий (вот так, мирное время, а тут серьезный, могущий потребовать даже жизни долг), но он их воспринимал законченно и не собирался наново формировать их души — здесь они были равны. Ему было легко с ними. Какое-то взаимное проникновение позволяло им понимать друг друга с полуслова. Он подумал: «Вот возьми расскажи это любому из начальства, скажут — сжился… Разве это плохо — сжиться? Ах, да не в этом дело! Не в этом же, черт возьми! Вон он — генерал этот. И он тоже сказал бы — сжился?! Может, и я бы на его месте так сказал…» Но полковник Поплавский почему-то думал, что именно Волков так бы не сказал. А заговорить с генералом не мог — не мог переступить через что-то в себе — обиженное, жгучее. Он, прихрамывая, — благо что было темно и не нужно было скрывать хромоту, — шагал чуть впереди и слева от генерала и молчал.

— Что у вас с ногой? — спросил Волков. Полковник ответил не сразу и ответил не оборачиваясь:

— Осколок. Старый осколок в пятке.

— Лечить надо, без ноги останетесь.

Поплавский не отозвался.

Они уже подходили к третьей зоне. На полосе зажглись посадочные огни, и на влажный бетон легли прожекторные полосы: первый экипаж возвращался с маршрута.

— Первый, — сказал генерал.

— Да, — ответил Поплавский.

Одно мгновение машина была видна над правым краем аэродрома — над светом прожекторов, было даже видно шасси под брюхом самолета и дутики на концах крыльев. Потом она попала в холодное пламя прожекторов, вспыхнула и точно сама стала частицей света. Когда она, неся острые блики, скользнула мимо, турбины свистели, сбрасывая обороты. Свет прожекторов погас и на всем поле, лишь в левом его углу двигались бортовые огни истребителя.

— Все, сел, — сказал Поплавский.

Они вместе подошли к группе летчиков, стоявших у бетонной полосы. Одетые для полетов, кое-кто уже в спасательных жилетах поверх комбинезонов и куртках, они были в фуражках, и только один — в шлемофоне. Летчики молча курили. Скоро появился из тьмы и сам истребитель.

Летчики не обратили внимания на Поплавского и Волкова — темно, не видно. И Волков понял, что когда полковник, сунув в рот папиросу, потянулся к одному прикурить, — он сделал это нарочно, чтобы люди знали: генерал и он, их непосредственный командир, — здесь.

В третьей зоне оказалось много людей, да так, собственно, и должно было быть. Едва подвели самолет и зажглись направленные лампы — к машине кинулись инженеры. И до Волкова доносились знакомые слова: «Радио, как?», «Приборы, товарищ капитан?», на все на это медленно, словно нехотя, отвечал гигант в комбинезоне и спасательном жилете, выбираясь из кабины.

Только тут летчики заметили Волкова и почтительно замолкли и спрятали в ладонях папиросы — курить здесь было не положено. Но сам Поплавский курил, и они не знали, как следует поступить им.

Полковник разговаривал с прилетевшим капитаном, поднимая к нему лицо. Тот отвечал глухим голосом. Волосы его, слежавшиеся под шлемом, торчали во все стороны. Потом капитан пошел в помещение пить какао, а Поплавский вернулся к Волкову.

Некоторое время они оба молчали, затем полковник, щуря и без того узкие глаза, сказал:

— Чует сердце, товарищ генерал, сегодня будет жаркая ночь.

В стороне от всех стоял летчик. Он был в форме. Волков узнал: это был капитан, который прилетел вместе с ним.

После возвращения третьей смены генералу доложили — появилась цель. Генерал и Поплавский уехали на КП. Светящаяся точка чужого самолета медленно ползла, приближаясь к границе.

— Ну вот, товарищ генерал, — устало сказал Поплавский. — Это идет самолет-лаборатория. Вы знаете — у границы он уйдет вниз. Придется поднимать летчиков третьей…

Генерал насмешливо поглядел на него.

Полковник насупился. Он молчал, стиснул в кулаке пачку «Беломора» так, что табак полез из горсти.

— Поднимайте пару с Северного, — сказал генерал Волков. — Пусть он их увидит. Потом пошлете отсюда. А сейчас готовьте пару. Из тех, что на земле.

С далекого Северного взлетели высотные. И на табло уже двигались под острым углом две наших точки и одна — оттуда. Земля вела истребителей. И на КП обстановка накалялась. Словно как-то четче сделался ритм. Неприятный холодок тревоги временами касался сердца генерала. Пока неизвестен был тип чужой машины. Хотя уже можно было судить, что это не боевая машина, а устаревший для боевых целей и используемый как разведчик «А-3-Д», но могло быть всякое — сознание автоматически подсчитало и время и расстояние возможной точки встречи истребителей с ним. Потом им надо идти назад немедленно. И судя по тому, как изменил курс «А-3-Д», генерал тоже, как и полковник, понял: летчики этой машины, а значит и там, на их земле, знают значительно больше, чем они здесь предполагали.

Поплавский и генерал Волков видели на табло, как «А-3-Д» шел вдоль нашей границы. Станции засекли работу его локационных лабораторий. И теперь работали с нашей стороны лишь те станции, которые не были секретны. Пока этого было достаточно.

Генерал Волков подошел и стал рядом, возвышаясь у плеча Поплавского.

Вернулась последняя машина из тех, что летали по маршрутам. У нее была неисправность — что-то с гидравликой. Полковнику доложили об этом, он хмуро глянул на генерала — это у него получилось невольно. Ничего он не хотел сейчас от генерала, ни хорошего, ни плохого, потому что уже весь был занят своим делом и у него не оставался свободным ни один нерв. Он приказал исправить повреждение, спросил, в каком состоянии находятся остальные машины, участвующие нынче в полетах. Ему ответили, он распорядился отправить на маршруты согласно полковому плану тренировок еще два экипажа, решив про себя, что третью машину он не отпустит, а придержит ее на всякий случай.